Сага о Сверрире, 1988/Сверрир в саге и в истории

Сага о Сверрире, 1988 — Сверрир в саге и в истории автор А. Я. Гуревич

Источник: Сага о Сверрире. — Москва: «Наука», 1988. — С. 187-225

[187]А. Я. Гуревич СВЕРРИР В САГЕ И В ИСТОРИИ

I. К истории создания «Саги о Сверрире»

«Сага о Сверрире» — древнейшая из сохранившихся, притом полностью, «королевских саг». Но хронологически она служит прямым продолжением «Круга Земного» — наиболее крупного собрания «королевских саг», которое, как предполагают, было создано в 1220—1230 гг. знаменитым исландцем Снорри Стурлусоном. В «Круге Земном» описывается история норвежских королей от легендарных времен до 1177 г., т. е. до того момента, с которого начинается действие в «Саге о Сверрире». Это не случайно: Снорри Стурлусон, приближенный короля Норвегии Хакона Хаконарсона, внука Сверрира, не просто видел свою задачу в том, чтобы составить саги о конунгах, правивших Норвегией до Сверрира, — он счел необходимым хронологически приноровить свое повествование к «Саге о Сверрире», оборвав последнюю часть «Круга Земного» — «Сагу о Магнусе сыне Эрлинга» — на середине и не доведя ее до обычного завершения — смерти конунга. Впрочем, в этом Снорри явно следовал примеру таких больших «королевских саг», описывающих историю норвежских конунгов на протяжении нескольких столетий, как «Гнилая Кожа» («Morkinskinna»), «Красивая Кожа» («Fagrskinna») и «Свод» («Agrip»), которые также доводят свое повествование до 1177 г.

Считается, что «Свод», самое раннее из названных сочинений, был написан около 1190 г. и автором его был не исландец, а норвежец, однако единственная сохранившаяся рукопись «Свода» — исландская. Две другие книги о норвежских королях, составленные в Норвегии в XII—XIII вв., — «История древнейших норвежских конунгов» монаха Теодорика и анонимная «История Норвегии» — латинские сочинения. Все «королевские саги», рассказывающие о событиях, происходивших в Норвегии, сочинялись исландцами.

Древнейшие истории норвежских королей, составленные исландцами, не сохранились. Самой ранней из них, как свидетельствуют исландские источники, была книга Сэмунда Сигфуссона (1056—1133) по прозванию Мудрый, ученого, прослывшего впоследствии чернокнижником. Предполагают, что Сэмунд написал свою книгу на латинском языке, поскольку Снорри Стурлусон в прологе к «Кругу Земному» называет первым исландским историком, который записал «на северном языке мудрые рассказы, старые и новые», священника Ари Торгильссона (1067/1068—1148), или Ари Мудрого, также считающегося автором сочинения о [188]норвежских королях. Не сохранилась и древнейшая из «королевских саг», известная лишь по названию, — «Хрюггьярстюкки» («Hryggjarstykki» — «Кусок Спины»?), рассказывающая о конунгах Сигурде (1136—1155) и Инги (1136—1161). Эту сагу написал в 1150—1170 гг. исландец Эйрик Оддссон.

По-видимому, несколько раньше «Саги о Сверрире», но тоже в конце XII в., была написана так называемая «Древнейшая сага об Олаве Святом», но эта сага существует лишь в отрывках. Позднее, в начале XIII в., была написана «Легендарная сага об Олаве Святом», а вслед за этим в 1210—1225 гг. священник Стюрмир Карасон Мудрый написал еще одну сагу об Олаве Святом, однако и эта сага не сохранилась полностью. В конце XII и начале XIII в. в Исландии были записаны две саги о конунге Олаве Трюггвасоне (994—1000), обе — на латинском языке. Первая из них была составлена монахом Оддом Сноррасоном и дошла до нас в исландском переводе, выполненном в начале XIII в., вторая сага, написанная братом Одда по монастырю, Гуннлаугом Лейвссоном, не сохранилась как самостоятельное произведение. В начале XIII в. в Исландии были созданы уже упомянутые выше истории норвежских королей — «Гнилая Кожа» и «Красивая Кожа» (оба названия происходят от цвета пергамента, на котором записаны книги), подводящие свой рассказ к «Саге о Сверрире», а во второй половине XIII в. — последние «королевские саги» о конунгах из рода Сверрира — «Сага о Хаконе Хаконарсоне» (1217—1263) и «Сага о Магнусе Хаконарсоне» (1263—1280), от которой сохранилось лишь два отрывка. Эти саги написал племянник Снорри Стурлусона Стурла Тордарсон (1214—1284).

Считается, что «Сага о Сверрире» была закончена вскоре после смерти конунга, очевидно в 10-е годы XIII в. Начата она была исландским аббатом Карлом Йонссоном при жизни Сверрира, причем сам конунг направлял работу своего историографа. Книга, написанная Карлом Йонссоном, не сохранилась как самостоятельное произведение. О том, что такая книга существовала, известно из Пролога к «Саге о Сверрире». В одной из редакций Пролога говорится, что «начало повести списано с той книги, которую писал аббат Карл сын Иона, а сам Сверрир конунг говорил ему, что́ писать».

О Карле Йонссоне известно немногое. Впервые он упомянут в краткой записи «Исландских анналов» под 1169 г.: в этом году Карл стал аббатом монастыря Тингейрар на севере Исландии. В 1181 г. его сменил аббат Кари. В «Саге о Стурлунгах» сказано, что в 1185 г. Карл Йонссон отправился в Норвегию. Как долго он отсутствовал, неизвестно, однако известно, что в 1187 г. Кари умер, и после этого Карл Йонссон вновь вступил в должность. Это произошло, по-видимому, не раньше 1188 г., т. к. из тех же анналов известно, что в 1187 г. в Исландию не приходили корабли из Норвегии. Во время своего пребывания в Норвегии между 1185 и 1188 гг. он, вероятно, и записал рассказ о первых годах Сверрира: О других поездках Карла Йонссона в Норвегию сведений нет. В 1207 г. Карл вновь сложил с себя обязанности аббата в Тингейраре. Карл умер в 1212 или 1213 г. [189] За год до поездки Карла в Норвегию пал король Магнус Эрлингссон, и Сверрир стал единовластным правителем страны. Известно, что Карл и его спутники прибыли в Нидарос и остались там на зиму. Ту зиму Сверрир также проводил в Нидаросе. О пребывании Карла Йонссона в Норвегии ничего не рассказывается. Можно предположить, что как историограф конунга он некоторое время сопровождал его в поездках по стране.

Если истолковывать слова Пролога буквально, то роль Сверрира в составлении саги сводилась к указаниям о том, что следует или, напротив, чего не следует писать. Не вызывает, однако, сомнений, что конунг должен был служить для Карла Йонссона важнейшим источником информации. Лишь он один мог дать те сведения, которые излагаются в первых глазах саги. Да и личность конунга должна была наложить свой отпечаток на рассказ, записанный исландцем с его слов. Невозможно судить о том, в какой мере Сверрир мог участвовать в создании самого текста саги, но, как явствует из саги, он был превосходным оратором, а образование священника, полученное им в молодости, делает обоснованной гипотезу об его «соавторстве».

Тот факт, что Сверрир велел записать свою сагу, сам по себе может считаться свидетельством его знакомства с европейской исторической литературой. Уже в XII в. сами правители нередко заботились о том, чтобы их история была представлена в угодном им духе. По-видимому, Сверрир велел записать не только свою сагу — в «Круге Земном», рассказывая об убийстве конунга Эйстейна, сына Харальда (1157), Снорри ссылается на Сверрира: «Так велел написать Сверрир конунг». Судя по рассказу, который приводит здесь Снорри, Сверрир возложил ответственность за убийство Эйстейна, своего дяди, на конунга Инги. До сих пор не удалось установить источник, на который опирается Снорри.

Интерес Сверрира к норвежской истории, разумеется, был вызван прежде всего политическими причинами, однако не только ими — его, по-видимому, вообще занимала история норвежских правителей. Так, монах Одд приводит слова Сверрира о поведении Олава Трюггвасона в битве у Свёльда, где конунг погиб: «никогда не слыхал он другого примера, чтобы какой-нибудь конунг стоял высоко на корме в подобной схватке у всех на виду, так что любой мог узнать его». По-видимому, Одд узнал об этих словах Сверрира от своего аббата — Карла Йонссона.

Круг интересов Сверрира был обширен. Отдельные замечания, разбросанные по источникам, позволяют заключить о его знакомстве также и с другими сторонами древнескандинавской культуры. В «Саге о Стурлунгах» в связи с упоминанием несохранившейся «Саги о Хромунде Грипссоне» говорится, что «эту сагу рассказывали Сверриру конунгу, и он говорил, что такие лживые саги всего забавнее». Нет ничего удивительного в том, [190]что, когда к тому располагает ситуация, Сверриру на память приходит эддическая строфа. В гл. 164 «Саги о Сверрире» рассказывается о бегстве сына конунга Сигурда Лаварда от бондов в битве при Осло в марте 1200 г. Встретив сына у дверей церкви Халльварда, где тот искал убежища, конунг поносит его за трусость, цитируя несколько строк из «Речей Фафнира»: «Храбрым не станет / стареющий воин,/ если в детстве был трусом», и прибавляет несколько строк в эддическом размере, которые, как полагают, принадлежат к утраченной части цикла о Сигурде: «Непохож ты / на родичей наших,/ тех, кто отважными / прежде были» (ср. аналогичные слова Регина в гл.18 «Саги о Волсунгах»).

По чьей инициативе — Сверрира или исландского аббата — была начата работа над сагой? За несколько десятилетий до Карла Йонссона в Норвегию отправился Эйрик Оддссон, намеревавшийся собрать материал для своего труда. Его «Хрюггьярстюкки», сага о конунгах Сигурде и Инги, описывала лишь недавно отошедший в прошлое период — 1130—1161 гг. В 1184 г. пал в битве при Норафьорде конунг Магнус Эрлингссон, и с его гибелью окончилась еще одна эпоха. Для исландского историка это могло послужить достаточным основанием для поездки в Норвегию. Необходимо было собрать материал, пока недавние события еще были свежи в памяти очевидцев. Пришло время продолжить историю норвежских королей от того момента, которым окончил свою книгу Эйрик Оддссон, и до гибели конунга Магнуса. Однако этим продолжением должна была бы стать сага о Магнусе Эрлингссоне, но не сага о Сверрире, поскольку именно история Магнуса завершилась своим естественным концом — смертью главного героя. В 1185 г. рано еще было писать сагу о Сверрире. А потому если целью поездки Карла Йонссона в Норвегию было собрать материал для исторического сочинения, то вероятнее всего он намеревался продолжить труд Эйрика Оддссона до гибели конунга Магнуса. Впрочем, тот, кто хотел написать сагу о Магнусе, описывая период с 1177 по 1184 г., по необходимости должен был уделить в ней большое место Сверриру. Естественным поэтому было бы стремление аббата посетить Сверрира и от него самого и его окружения узнать необходимые факты и подробности. Возможно, таким образом и произошла встреча Карла со Сверриром, который, воспользовавшись случаем, пожелал, чтобы Карл записал рассказ об его рождении и молодости — в саге о Магнусе подробное изложение начального этапа биографии Сверрира было бы излишним.

Однако встреча Карла Йонссона с конунгом вполне могла произойти и по инициативе последнего. Как уже говорилось, Сверрир должен был знать, что европейские правители нередко сами заботились о том, чтобы их история была записана при их жизни, и мысль о том, чтобы последовать подобному примеру, могла прийти ему в голову и до встречи с исландским аббатом. Сверриру, как никакому другому норвежскому конунгу, необходимо было представить свою биографию в желаемом для него свете, поскольку его право на престол у многих вызывало сомнения и постоянно оспаривалось. Естественно поэтому его желание привести доказательства [191]своего происхождения, чему и посвящено начало саги, написанное при его участии.

Конунг, разумеется, узнал о том, что в Нидарос прибыл аббат из Тингейрара, и либо уже слышал, либо вскоре услышал о его учености. В течение 12 лет Карл был аббатом в монастыре, хорошо известном как один из важнейших очагов образованности в Исландии. В Тингейраре работали над сагами об Олаве Трюггвасоне его братья по ордену Одд Сноррасон и Гуннлауг Лейвссон. Подобно тому как хутор Одди, где родился и жил Сэмунд Мудрый, а впоследствии воспитывался Снорри Стурлусон, и Хаукадаль, где проходил обучение Ари Торгильссон, служили литературными центрами южной Исландии, Тингейрар был таким центром для северной Исландии. Однако тот факт, что выбор Сверрира пал на исландского аббата, объясняется, вероятно, не только тем, что исландцы были знаменитыми авторами и рассказчиками саг, — было существенно и то, что сагу записал человек, далекий от той борьбы, которая происходила в Норвегии.

До какого момента была доведена история Сверрира, написанная Карлом Йонссоном, и сам ли Карл закончил сагу — эти вопросы давно служат предметом дискуссии. Ряд исследователей (среди них и первые издатели саги Б. Торлациус и Э. Верлауф) пришли к выводу, что Карл Йонссон довел свой рассказ до гибели Магнуса Эрлингссона в 1184 г. Этой же точки зрения придерживается Я. де Фрис, который, однако, полагает, что сага подверглась переработке, и потому едва ли возможно провести границу между «Страшилищем» («Grýla» — так названа в Прологе книга, написанная исландским аббатом) и дальнейшим повествованием. Другие исследователи считали, что Карл Йонссон довел свое повествование до гибели Йона Кукольщика и вторая часть саги начинается со 107-й (Ф. Йоунссон) или со 109-й главы (П. А. Мунк). Еще одна точка зрения, получившая большое распространение, состоит в том, что «Страшилище» кончается гибелью Эрлинга Кривого в 1179 г., т. е. охватывает первые 43 главы саги (ее придерживались, в частности, издатель саги Г. Индребё и ее исследователь и переводчик X. Кут).

Возможно ли на основании Пролога судить о размерах книги, записанной Карлом Йонссоном? В Прологе сказано, что «начало повести списано с той книги, которую писал аббат Карл сын Йона». Когда автор Пролога говорит о «начале повести», он, по-видимому, имеет в виду сравнительно небольшой ее раздел, — было бы странным, если б он называл «началом повести» добрую ее половину. Однако наибольшую важность для установления размеров той части саги, которая была записана под наблюдением Сверрира, имеют следующие слова Пролога: «этот рассказ доведен недалеко». Эти слова можно понимать как относящиеся ко времени жизни Сверрира, а не к длине повествования, однако и вслед за тем в Прологе сказано о том, что рассказ был доведен недалеко: «В нем говорится о [192]некоторых его битвах. Дальше в книге рассказывается о том, как росла его мощь, и эта мощь предвещает великие события. Поэтому эту часть книги назвали „Страшилищем"». Очевидно, речь идет о сравнительно небольшой части саги, — вряд ли можно предполагать, что под «некоторыми его битвами», противопоставленными дальнейшим «великим событиям», понимаются сражения с Магнусом, приведшие Сверрира к единовластному правлению в Норвегии.

Уже первые издатели саги считали, что Карл Йонссон написал только «Страшилище», а продолжил сагу другой, неизвестный автор. Это мнение разделяли в дальнейшем многие исследователи, однако стилистическая гомогенность текста саги послужила основанием и для другого предположения, — а именно что Карл Йонссон не только начал, но и закончил сагу, уже после возвращения в Исландию. На основании другой версии Пролога в «Книге с Плоского Острова» автора второй части саги пытаются иногда видеть в Стюрмире Мудром. В Прологе к этой более поздней редакции саги сказано: «Здесь начинается рассказ о событиях, которые произошли на памяти тех людей, которые первыми составили эту книгу, и по той книге, что записал аббат Карл сын Йона с ведома самого Сверрира конунга, а он указывал, как писать. А после той книги писал священник Стюрмир Мудрый, и эту сагу о Сверрире написал потом после той книги священник Магнус сын Торхалля». Эти строки и послужили основанием для того, чтобы предполагать, что Стюрмир был автором второй части саги, однако не больше, чем предполагать: слова Пролога не позволяют судить, идет ли речь о продолжении труда Карла Йонссона или (что представляется более вероятным) о создании новых списков, а одновременно, по-видимому, и редакций саги. Судя по отдельным замечаниям Пролога («Некоторые из этих событий были записаны сразу после того, как они произошли, и потом ничего не было добавлено»), вторая часть саги также, хотя бы отчасти, опиралась на письменные источники — в том числе, возможно, на записи, сделанные по указанию Сверрира. О том, что конунг приказал делать записи, явствует из гл. 125, где говорится, что Сверрир «велел записать все условия его примирения с Харальдом ярлом». Вполне возможно, что после того, как работа Карла Йонссона над сагой была закончена, конунг поручил делать записи о событиях, представлявшихся ему важными.

В Прологе сказано, что книга, написанная исландским аббатом, получила название «Страшилище» — «Grýla». Так в исландском фольклоре называют великаншу или огромную лисицу с 15-ю хвостами, которой пугают детей (другое значение слова — «пугало»). Книга о начальном этапе борьбы Сверрира за власть была названа «Страшилищем», т. к. она описывала растущую мощь Сверрира, устрашавшую его врагов. Скорее всего, такое название книга получила в Норвегии среди врагов Сверрира. В Прологе в «Книге с Плоского Острова» дацо подробное объяснение: «потому прозвали первую часть книги „Страшилищем“, что многие [193]говорили, будто у людей тогда появился страх и ужас из-за большого немирья и сражений, но он (Сверрир) должен вскоре пасть и стать ничем, — этого следовало ожидать по причине той силы и мощи, что ему противостояли со стороны Эрлинга ярла и Магнуса его сына, которые пользовались поддержкой своих друзей и родичей». Затем в Прологе сказано, что вторую часть книги называют perfecta fortitudo («совершенная сила»), поскольку в ней рассказывается о том, что бог дал ему такую великую силу, что он мог победить любую шайку мятежников, какая против него поднималась, сколь ни могуча она была. Предполагается, что это название исходит от автора Пролога в «Книге с Плоского Острова», где оно приведено, однако название это может восходить и к самому Сверриру, цитировавшему псалмы Давида (гл. 99) (в которых fortitudo часто называется божья сила, дарующая Давиду победу над врагами) и сравнивавшему себя самого с Давидом, а Магнуса Эрлингссона — с Саулом.

Итак, обе версии Пролога не дают возможности установить размеры первой части саги, написанной в соответствии с указаниями Сверрира. Большое единообразие текста саги также не позволяет обнаружить границу между обеими ее частями. Впрочем, вряд ли поиски такой границы могли бы увенчаться успехом, — как уже отмечено, книга, написанная Карлом Йонссоном, не сохранилась как отдельное произведение, а будучи включена в «Сагу о Сверрире», она, естественно, должна была подвергнуться определенной переработке. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в целом небезынтересные попытки обнаружить стилистические особенности, характерные именно для начальных глав саги, не дали больших результатов. Так, Л.Хольм-Ульсен заметил, что вплоть до 11-й главы в тексте саги встречаются краткие описания душевных реакций Сверрира на определенные события, полностью отсутствующие в дальнейшем повествовании (см. гл. 4, 6): в первых главах «мы слышим за повествованием голос самого Сверрира». Однако этот же исследователь вынужден был признать, что факты подобного рода не могут указывать на то, где именно проходит граница между частями саги. Исследование вводных формул, нередко варьирующихся от саги к саге, также не дало существенных результатов, поскольку такие формулы легко могли заменяться в зависимости от вкусов и привычек переписчиков.

Помимо исследования стилистических черт саги, Л.Хольм-Ульсен попытался найти и другие основания для установления границ внутри ее текста.

Основываясь на том, что все события до 1179 г. описываются в саге с точки зрения Сверрира и его сторонников, а начиная с 1179 г. также и с точки зрения его противников, он пришел к выводу, что граница между первой и второй частью саги проходит между 31-й и 32-й главами, и, следовательно, повествование в «Страшилище» было доведено до осени 1178 г. [194]

В целом же нужно признать, что мы имеем дело с единственно доступным нам текстом «Саги о Сверрире», текстом, который обладает определенной идейной и стилистической целостностью.

II. Сверрир в исторической науке

Эпопея Сверрира и его сподвижников, его головокружительное восхождение из политического цебытия к вершине власти, равно как и личность этого самозванца, всегда привлекали пристальное внимание историков. Сколь бы различные и даже противоположные суждения ни высказывались о нем, Сверрир остается центральной и наиболее примечательной фигурой в истории средневековой Норвегии.

Для выдающегося историка середины XIX в. Педера Андреаса Мунка, который рассматривал «гражданские войны» XII в. в свете опыта революции 1848—1849 гг., Сверрир и биркебейнеры («берестеники») были революционерами. Они стремились осуществить «революцию, основанную на принципах, которые можно назвать коммунизмом того времени». В чем же выражался «коммунизм» Сверрира? Перед сражением, в котором пал ярл Эрлинг, он сулил своим сподвижникам пожаловать им то высокое достоинство, каким обладали их противники. Выходцы из простонародья и даже разбойники поднялись в высшие слои общества, заняв место старой знати. Установленная Сверриром система, подорвавшая, по мнению Мунка, старые аристократические порядки, способствовала укреплению независимости Норвегии по отношению к католической церкви и Дании, вмешивавшихся в ее внутренние дела. Высокая оценка Мунком личности Сверрира и его политики в немалой мере объяснялась выдвижением на первый план национально-освободительных мотивов в норвежской историографии середины XIX в. Сверрир, по утверждению Мунка, человек, обладавший необыкновенными талантами, в своих представлениях о государстве и об отношениях между ним и церковью «опередил свое время». Королевская власть, укрепившаяся при монархах основанной Сверриром династии, поставила Норвегию на большую высоту, нежели можно было ожидать от страны со сравнительно небольшим населением и ограниченными ресурсами.

С национально-либеральных позиций рассматривал «гражданские войны» и Эрнст Саре, ведущий норвежский историк второй половины XIX — начала XX в. Он тоже оценивал эту борьбу как непримиримый конфликт между аристократией и королевской властью. Сверрир,- по мнению Сарса, был главой «монархически-демократической партии» и осуществлял те исторические тенденции, которые были подготовлены предшествующей эволюцией страны; попытки его противников подорвать единство складывавшегося государства были обречены, и общий ход истории Норвегии был бы тем же самым и в случае гибели Сверрира. Но он [195]одержал победу, и осуществленный им переворот определил политическое и социальное развитие страны «вплоть до наших дней». Опиравшаяся на народ королевская власть способствовала, по Сарсу, укреплению национальной солидарности — идеи, которая была дорога норвежским буржуазным историкам в период борьбы за расторжение унии со Швецией.

По словам Александра Бюгге, время Сверрира, демократа и революционера,— важный период в истории Норвегии, «когда старое уничтожалось и выкорчевывалось и закладывались основы того нового, что должно было расти в течение веков». На дне Норафьорда (в котором утонул Магнус Эрлингссон) была погребена старая Норвегия, Норвегия Харальда Прекрасноволосого и Олава Святого, и возникла новая Норвегия, «в которой мы живем», писал Бюгге. Ибо, искореняя аристократов, Сверрир начал ту нивелировку общества, которая продолжалась вплоть до нового времени и которая проложила дорогу современному демократическому строю. В отличие от других европейских монархов XII в. Сверрир не покорился папе Иннокентию III, и борьба конунга против него «приобрела всемирно-историческое значение и явилась одной из наиболее ярких страниц в нашей древней истории».

Как видим, мысль о том, что Сверрир был провозвестником идей и политики нового времени, человеком, сумевшим преодолеть историческую ограниченность, которую налагают на любого деятеля его среда и идеи его эпохи, не оставляла историков. Им явно было трудно укоренить его в средневековье. Попыткой радикально пересмотреть принятые точки зрения явилась работа Фредрика Поске «Король Сверрир» (1920). Поске отвергает понимание «гражданских войн» как борьбу аристократии против сильной королевской власти: лендрманны, связанные между собой родством, дружбой, общностью культуры и образа жизни, а равно и стремлением защититься от мятежа, сплотились вокруг конунга задолго до Сверрира и отнюдь не стремились к ослаблению монархии. Поэтому они поддерживали Магнуса Эрлингссона, как поддерживала его и церковь. Со своей стороны, Сверрир вовсе не был принципиальным противником знати и ниспровергателем основ. Выступая в роли законного претендента на престол, он охотно принимал к себе на службу тех лендрманнов, которые переходили на его сторону, но, поскольку большинство старых аристократов оказались в противоположном лагере, Сверриру приходилось искать опоры среди других слоев и создавать новую знать. Подлинная причина «гражданских войн», на взгляд Поске, коренилась в междоусобицах, которые порождались родовой кровной местью, коренным принципом древненорвежского права. И сам Сверрир поначалу также руководствовался жаждой мести, а не «абстрактной программой». «Слабость государственного права и господствовавший в обществе дух мести явились движущими силами внутренней борьбы». Междоусобица обнаружила неудовлетворительность старого порядка наследования престола и [196]заставила искать спасения в неделимой королевской власти, в централизации страны.

Сверрир, по убеждению Поске, не выступал в роли революционера-новатора, его теория королевской власти отвечала государственно-правовым представлениям эпохи, а его политика явилась одним из звеньев в длинной цепи развития норвежского государства. Восхваления Сверрир заслуживает именно потому, что выполнил то, что на протяжении столетий проповедовалось в политике, праве и теологии во всей Европе. Таким образом, под пером Поске Сверрир становится, наконец, сыном собственной эпохи.

Названные выше историки сосредоточивали преимущественное внимание на политической истории; большинство их видели в событиях конца XII в. главным образом конфликт между феодальным и родовым принципами или между монархией, установленной Сверриром, и старыми аристократическими родами. Героем и двигателем «гражданской войны» представлялся сам Сверрир, которому придавалось решающее значение в истории средневекового норвежского государства. Подобная концепция находила питательные корни в политической борьбе, современниками которой были норвежские историки XIX и начала XX в. Но эта концепция могла легко получить обоснование и в нарративных источниках — ведь «Сага о Сверрире» ставит именно конунга в центре событий, о более глубоких тенденциях приходится скорее догадываться; их можно нащупать, обращаясь к иным источникам. Для того чтобы по-новому посмотреть на «гражданские войны», потребовалось изменить угол зрения, выработать более широкий подход к изучению истории и включить в круг рассмотрения проблемы социально-экономического развития. И тогда историки перестали проходить мимо такого явления, как «антикрестьянская» политика Сверрира, прослеживаемая в особенности в последней части саги, и по-новому оценили тот факт, что Сверрир, как, собственно, и его предшественник Магнус Эрлингссон, назначал в округа и области своих служилых людей, которые последовательно ограничивали старинные крестьянские вольности. Политическую борьбу на рубеже XII и XIII вв. стали рассматривать в связи с процессами роста крупного землевладения и превращения все большей части самостоятельных крестьян-бондов в зависимых арендаторов-лейлендингов.

Такой новый подход к изучению «гражданских войн» был сформулирован в трудах Хальвдана Кута и Эдварда Бюлля, норвежских историков, находившихся под прямым воздействием марксизма. В основе исторических событий XI—XIII вв. они усматривали процесс углубления классовых противоположностей, которые определялись ростом крупной земельной собственности. Столкновения между знатью и королевской властью оттесняются в свете их концепции на задний план — во главу угла выдвигается более глубокое противоречие между крупными собственниками и [197]государством — орудием их господства, с одной стороны, и массами бондов, угнетаемых и знатью и монархией, — с другой. В ходе «гражданской войны», пишет Бюлль, сложились два лагеря: партии лендрманнов, сплотившихся вокруг короля Инги, а затем вокруг Магнуса Эрлингссона, противостояла партия, руководствовавшаяся интересами бондов, — биркебейнеры, которые представляли «реакцию простого народа» против «высшего класса».

В соответствии с этой оценкой Бюлль склонен суживать понятие «гражданские войны»: если традиционно так называли всю серию конфликтов, от 1130 г. и вплоть до 30-х годов XIII в., когда окончательно утвердилась монархия Хакона Хаконарсона, то Бюлль считает «гражданскими войнами» в собственном смысле только время Сверрира, — именно при нем в борьбу была вовлечена значительная часть населения Норвегии, и в этой борьбе более отчетливо выявились классовые различия между лагерями. Однако историк не склонен упрощать этот вопрос и говорит о двояком происхождении биркебейнеров. В их ряды вливались крупные бонды Трандхейма, северо-западной области страны, где сохранялось «типичное крестьянское общество» и была сильна оппозиция церкви как землевладельцу. Поэтому биркебейнеры из Трандхейма существенно отличались от биркебейнеров Вика, области на юго-востоке Норвегии, где к ним присоединился преимущественно мелкий люд, враждебный всему классу земельных собственников. Эти бедняки Телемарка и других пограничных со Швецией областей вели «чистую» классовую борьбу. Бюлль приходит к выводу, что движение биркебейнеров переродилось на протяжении 25-летней политической карьеры Сверрира. На первом этапе их борьба имела классовый характер, будучи направлена против крупных землевладельцев и универсалистской католической олигархии, но социальная природа их движения впоследствии глубоко изменилась. Именно эти изменения, по его мнению, позволяют лучше всего судить о происходивших в норвежском обществе переменах. Неоднородность социального состава биркебейнеров, раскол в среде лендрманнов после гибели ярла Эрлинга и короля Магнуса и обновление их состава за счет возвышения части биркебейнеров, занявших высшие посты в государстве, — все эти факторы обусловили «консервативное отношение» Сверрира к классу крупных собственников. Оно выразилось в том, что, утвердив свою власть, Сверрир не ограничил экономическое и политическое могущество крупных землевладельцев и не намеревался производить какие-либо изменения в социальных отношениях. Он идентифицировал свои интересы с интересами трандхеймских «могучих бондов»; уже начиная с 1179 г. он не опирался на биркебейнеров из низших слоев.

Сверрир, по оценке Бюлля, не революционер и не демократ, он — энергичный продолжатель прежнего политического и социального курса в большей мере, нежели радикальный обновитель. И поэтому вполне [198]логично, что Сверрир жестоко подавлял все крестьянские восстания, вспыхивавшие после 1184 г. С победой над крестьянским движением начинается период подлинного расцвета королевской власти, усиления взаимосвязи короля со знатью и создания «государственной знати».

Новая концепция с известными модификациями и поправками легла в основу изложения истории Норвегии периода XII — начала XIII в., которую начиная с 30-х годов нашего столетия развивают ученые, принадлежащие к материалистическому направлению в норвежской историографии. Это направление остается наиболее влиятельным, хотя вместе с тем приходится признать, что его представители не свободны от одностороннего экономизма и упрощений. Начиная с работ Э. Бюлля и в особенности X. Кута в науке утвердился критический подход к сагам о норвежских конунгах, и прежде всего к «Саге о Сверрире».

Мунк, Саре и другие представители старой исторической школы не были вовсе чужды критики саг, но в целом с доверием подходили к их показаниям. Исследования, предпринятые в конце прошлого и начале настоящего столетия, продемонстрировали, что как разрозненные саги, в которых содержатся сведения по истории Норвегии IX — XII вв., так и наиболее крупный свод саг, излагающих историю норвежских королей, «Круг Земной», могут быть использованы в качестве источников для изучения этого периода лишь в ограниченной степени. Во многом их сообщения недостоверны, их авторы при описании прошлого переносили в него, по большей части неосознанно, черты жизни XII и XIII вв. Когда исследователи стали пристальнее вглядываться в специфику жанра саги, определявшего отбор и изложение фактов, то постепенно сформировалась новая точка зрения на «королевские саги», согласно которой они являются первостепенными по важности источниками для познания взглядов и мирови́денья их составителей и их современников, т. е. памятниками истории культуры. Что же касается изучения истории того периода, который в них освещен, то здесь требуется сугубая осторожность, и показания саг необходимо сопоставлять с данными, почерпнутыми из археологии, песней скальдов, памятников права, поднимающих иные, нежели саги, пласты социальной действительности, наконец, с сообщениями иностранных хронистов. Что же касается «Саги о Сверрире», то она, по оценке Кута, была «партийным документом», созданным по инициативе и при участии Сверрира с целью обосновать его права на престол, и представляла собой орудие политической борьбы. Сага написана под углом зрения ее вдохновителя, а между тем целенаправленное искажение сагами хода борьбы было некритично воспринято в [199]историографии нового времени, и при всех различиях в своих концепциях Мунк и Саре сходились на том, что в основе развития Норвегии с IX по XIII в. якобы находилась борьба между знатью и королевской властью.

Здесь нельзя не отметить, что подобная оценка «Саги о Сверрире» страдает явной односторонностью. Кут игнорирует специфику жанра саг и расценивает «Сагу о Сверрире» как политический манифест, тем самым предельно ее модернизируя.

«Борьба Сверрира, — продолжает Кут, — наложила отпечаток на исторические концепции его времени», тем самым исказив подлинный ход развития, характеризовавшийся сотрудничеством знати с королями. По мнению Кута, Сверрир боролся против засилья старых аристократов, добившихся политического господства при Магнусе Эрлингссоне, и выдвигал в противовес им новых людей из числа своих сподвижников. При Сверрире не завершилась, как полагали предшествующие историки, но началась борьба королей против знати. Сверрир, по Куту, выступал в роли самозванца, стремившегося захватить престол, но столкнувшегося с сопротивлением всего старого класса лендрманнов, который держал в своих руках экономическую и политическую жизнь в стране. В силу этого Сверрир был вынужден проводить антиаристократическую политику, последовательно истребляя лендрманнов и заменяя их своими служилыми людьми. Поскольку этот выходец из низших слоев не останавливался перед тем, чтобы возвышать бондов и других незнатных и небогатых людей, он совершил подлинную революцию. Но такая политика отвечала потребностям времени, диктовавшим необходимость создания централизованного государства, которое опиралось бы на служилых людей, сюсломаннов, лагманнов. Трудно сказать, насколько эта политика была продиктована ясной программой Сверрира, а насколько определялась конкретными обстоятельствами борьбы. Ясно во всяком случае, что централизация страны сопровождалась ростом политического и материального бремени, ложившегося на народ, что вызывало восстания бондов, жестоко подавляемые Сверриром. «Кажется удивительным, что король, победивший с помощью крестьянства, кончил тем, что восстановил его против себя. Но такое не раз бывало в истории». Королевство Сверрира не было «демократическим», а строилось на угнетении крестьян. Время Сверрира ознаменовалось кризисом, который вызвал к власти в государстве новые силы и создал новые формы управления. Сверрир заложил основы феодальной политической системы в Норвегии, что сблизило ее с другими западноевропейскими странами.

Давая общую оценку правлению Сверрира, Кут говорит, что его политика означала для Норвегии одновременно «и выигрыш и [200]проигрыш»: выигрыш — поскольку укрепление центральной власти было важной предпосылкой сохранения национальной самобытности страны; проигрыш — т. к. падение класса лендрманнов и замена их новой знатью, более слабой, чем датское и шведское дворянство, в XIV и XV вв. способствовало утрате Норвегией политической независимости (имеется в виду длительное подчинение Норвегии в рамках Кальмарской унии господству датской монархии). Но, как бы то ни было, по оценке Кута, Сверрир был центральной фигурой в истории Норвегии, одним из наиболее выдающихся ее правителей.

В высокой оценке роли Сверрира в исторической эволюции Норвегии, как правило, не расходятся историки разных направлений. Но вот перед нами книга английского историка Г. М. Гаторна-Гарди «Самозванец. Король Норвегии Сверрир». И этот историк приписывает Свер- риру «решающее влияние на ход истории» и вновь обращается к исследованию «карьеры и достижений личности, во многих отношениях наиболее одаренной из всех монархов, когда-либо занимавших норвежский престол». Ни одного сказочного героя, завоевывающего полцарства и руку прекрасной принцессы, нельзя сравнить со Сверриром, безвестным самозванцем с Фарерских островов, который ничем, помимо собственных утверждений, не мог обосновать своих притязаний на престол и тем не менее захватил его и сохранил вплоть до смерти, женился на дочери шведского короля и основал династию, правившую Норвегией на протяжении следующих 185 лет. Все было против него: господствующая аристократия, католическая церковь и почти единодушное общественное мнение. Но вопреки всему исключительный гений Сверрира и удача, настолько удивительная, что его враги приписывали ее дьяволу, а сам Сверрир — божественному вмешательству, позволили ему достичь победы.

Казалось бы, перед нами — восторженный панегирик. Но это не так. Если бы в 1177 г., когда были разгромлены первые биркебейнеры, не появился Сверрир, то, утверждает Гаторн-Гарди, в стране утвердились бы мир и согласие, ибо введение при содействии церкви нового порядка престолонаследия в 60-е годы XII в. устраняло причину раздоров в среде знати. Историк возлагает на Сверрира ответственность за продление войны в Норвегии еще на четверть столетия; именно Сверрир придал небывалую устойчивость распрям, которые продолжались и в первой трети XIII в. Преждевременная централизация причинила еще больше зла. Здоровое политическое развитие страны требовало установления равновесия и взаимодействия между королем и аристократией, и местная старая знать, истребленная Сверриром, представляла собой «идеальное противоядие против аристократических тенденций монархии» и могла бы и дальше играть роль посредника между королем и народом. Поспешная же централизация вскоре привела к упадку государства. Итак, хотя нельзя не восхищаться необычайными качествами Сверрира, «трудно [201]не почувствовать сожаления о том, что он вообще когда-либо существовал, ибо Норвегия на протяжении многих последующих столетий, вероятно, была бы намного счастливее и богаче, если б восторжествовали его противники».

Сводя внутреннюю борьбу к династической распре, Гаторн-Гарди полагает излишним искать какие-либо более глубокие причины беспорядков. Квалификацию биркебейнеров как «демократической партии» (Сарс) этот историк считает комичной, эти бедняки и обездоленные — попросту бандиты, какими кишела норвежско-шведская пограничная территория; они не представляли собой никакого класса и использовались соперниками в своих целях. Боровшаяся же против них аристократия не столько отстаивала собственные интересы, сколько защищала благо всей нации.

Нетрудно убедиться в том, что книга Гаторна-Гарди, радикально пересматривая на первый взгляд оценку личного вклада Сверрира в историческое развитие Норвегии, возвращает историографию к давно, казалось бы, преодоленной стадии, на которой вся задача сводилась к рассмотрению деяний героя. Норвежский рецензент книги, считая Сверрира диктатором, находит возможным ставить его в один ряд с диктаторами нового времени. Невольно вспоминается антинаучая книжка Б. Куммера «Король Сверрир. Борец за фюрерство и народную свободу на Севере».

Наш обзор меняющихся в исторической науке точек зрения на Сверрира и возглавленное им движение далеко не исчерпан, но и сказанного вполне достаточно для того, чтобы представить себе, сколь притягательной для историков оказалась фигура этого узурпатора и основателя новой династии, вождя биркебейнеров и подавителя крестьянских выступлений. Если принимать в расчет магистральную линию развития историографии, то выясняется усиливающаяся тенденция ставить деятельность Сверрира в связь с социальной борьбой в норвежском обществе последней четверти XII в. — с борьбой между монархией и аристократией, в интерпретации историков XIX в., с борьбой между аристократией и опирающейся на нее монархией, с одной стороны, и крестьянством — с другой, в интерпретации школы Кута—Бюлля. В соответствии с этой точкой зрения Сверрир выступает в роли феодального монарха, который стремится централизовать государственное управление и подчинить своему контролю все общественные силы, от церкви и знати до простонародья. Величие его не в том, что он — ни на кого не похожий «человек нового времени», неведомо какими судьбами оказавшийся в средневековье, и не «коммунист», «революционер», «демократ» или «диктатор», «фюрер», но выразитель ведущей тенденции социально-политического развития своего времени.

Однако самое понимание этой тенденции историками, пошедшими [202]по пути, указанному Бюллем, породило новые трудности. Связь между процессом превращения свободных мелких собственников — бондов в лейлендингов, арендовавших землю у крупных землевладельцев, и политическими конфликтами конца XII и начала XIII в., не очевидна. В восстаниях принимали участие и бонды (в том числе состоятельные), и мелкий люд, лишенный какой бы то ни было собственности; едва ли можно доказать, что среди повстанцев видную роль играли лейлендинги или те бонды, которым угрожало превращение в лейлендингов. Думается, Бюлль и его последователи не вполне учитывали специфику норвежского феодального развития (в той мере, в какой о нем вообще можно говорить). Дело в том, что в Норвегии, стране преимущественно скотоводческой, социальные процессы, имевшие сходство с процессами в других странах Европы, протекали сравнительно медленно и, главное, принимали несколько иные формы. Безусловно, на протяжении XII и XIII столетий слой лейлендингов, сидевших на землях, которые являлись собственностью церкви и светской знати, увеличивался, а слой независимых бондов сокращался. Но не антагонизм между мелкими арендаторами и крупными землевладельцами был главным источником социальной напряженности.

Саги свидетельствуют о том, что особенно болезненно бонды реагировали на поборы, которые взимали с них служилые люди короля. Не столько частнособственническая эксплуатация, сколько посягательство на доходы населения со стороны представителей государственной власти и их попытки ограничить или ликвидировать правовую, социальную независимость бондов вызывали их упорное и ожесточенное сопротивление. Норвежский феодализм, черты которого при Сверрире и его преемниках начинают вырисовываться, имел государственно-правовой характер. В связь с вышесказанным следовало бы поставить и то обстоятельство, что с конца XII и в особенности в XIII в. господствующий класс Норвегии все более организуется в «хирд» — подчиненное монарху рыцарское войско, королевскую дружину, члены которой, распределенные по рангам, наделялись в зависимости от статуса государственными доходами — поборами с населения. Вполне естественно, что в глазах бондов главным и наиболее злостным угнетателем выступало государство. Случайно ли мы не располагаем никакими сообщениями о крестьянских восстаниях в XI—XIII вз. против крупных землевладельцев, но зато обилием таковых — об их выступлениях против сюсломаннов, лагманнов и самого конунга? Как явствует из «Саги о Сверрире», крестьяне неизменно поднимали мятежи против конунга, изгоняли или убивали его наместников. Чего стоит одно лишь описание необычайно ожесточенной даже для эпохи «гражданских войн» битвы между войском Сверрира и отрядами [203]бондов в районе Осло в марте 1200 г. Это немаловажное уточнение следовало бы иметь в виду при определении характера «гражданских войн» и роли самого Сверрира.

III. «Гражданские войны» в Норвегии

Чтение «Саги о Сверрире» без подготовки — как изолированного памятника, в отрыве от предшествовавшей и последующей истории Норвегии — едва ли даст читателю правильную картину того, что происходило тогда в стране и каковы подлинные масштабы центральной фигуры повествования. «Сага о Сверрире» — продукт культуры, далекой от нас, существенным образом отличающейся от культуры современного читателя, — нуждается в истолковании.

Разумеется, вычленяя для рассмотрения четверть века, описываемую в «Саге о Сверрире», с 1177 г., когда эта загадочная фигура упоминается первый раз, и до 1202 г., года смерти Сверрира, мы не поймем происшедшего должным образом — любая история начинается раньше своего исходного пункта, и те перемены, которые принесли для Норвегии описываемые в саге конфликты, были в той или иной мере заранее подготовлены. Но о предпосылках охватившего Норвегию социально-политического кризиса речь шла в связи с рассмотрением саг, которые описывают ход истории до последней четверти XII в. Как уже упоминалось, «Круг Земной», созданный после «Саги о Сверрире», излагает историю норвежских конунгов как раз вплоть до момента появления Сверрира на политической арене.

Наметим, однако, вкратце общую картину.

«Эпоха викингов», как принято называть время грабительских экспедиций и завоеваний, дальних плаваний и торговой экспансии, колонизации и вместе с тем последней вспышки языческой культуры на севере Европы, завершилась около середины XI в. К концу периода в Норвегии уже существовала власть одного короля, население — по крайней мере официально — было христианизировано. Медленнее, чем в более развитых странах Европы, в социальном строе Норвегии назревали перемены, которые вели к упадку свободных бондов-скотоводов и земледельцев и к усилению могущества знатных и богатых людей — лендрманнов, епископов. Укреплявшиеся контакты норвежских правителей с западноевропейскими государствами и с папским престолом находили отзвук во внутренней политике.

В 1152 г. в Норвегию прибыл папский легат и было основано архиепископство в Трандхейме-Нидаросе (до этого норвежская церковь входила в состав архиепископства Гамбург—Бремен). Церковь стала оказывать большее влияние на внутренние дела и право страны; был введен налог в пользу Рима — «денарий святого Петра»; духовенство, прежде находившееся в зависимости от короля и мирян, теперь сделалось самостоятельным и влиятельным фактором социальной и политической жизни. Это стало [204]особенно ясно после введения нового закона о престолонаследии и коронации Магнуса Эрлингссона, сына могущественного ярла Эрлинга Кривого, в 1163 или 1164 г. (норвежская хронология этого периода не всегда точна). Король отныне считался помазанником божьим, что означало признание верховенства папы и церкви. Провозглашение королем происходило уже не на народной сходке, как прежде, а на общегосударственном собрании, при участии высшего духовенства и светской знати, а также 12-ти представителей от каждого епископства — «наиболее разумных людей», назначенных епископами. Вовсе устранить простолюдинов от этой процедуры было невозможно — еще были сильны традиции старой народной свободы, но церкви и монархии удалось существенно ограничить их былые прерогативы и поставить бондов, посылаемых от каждой епархии, под контроль духовенства.

Союз между монархией Магнуса Эрлингссона и церковью сулил бондам новое бремя. И церковь, и королевская власть нуждались в больших, нежели прежде, доходах. Церковные поборы были первым в истории Норвегии регулярным налогом. Самобытное общественное устройство страны, во всем отличавшееся от феодальной системы, которая в XII в. процветала на Западе, стало размываться, ослабевать, и народ не мог не ощутить этих перемен. Поэтому легко понять, что новые претенденты на престол, появлявшиеся при Магнусе Эрлингссоне, находили поддержку среди низших слоев в разных частях страны. Общественное брожение было столь сильным, что любой самозванец, который воображал себя сыном, пусть незаконнорожденным, того или иного конунга или выдавал себя за такового, без затруднений собирал отряд и начинал боевые действия. В одних случаях эти повстанцы встречали противодействие обеспеченной части населения, желавшей мира и спокойствия, в других, наоборот, к ним присоединялись бонды.

Заключительная сага в «Круге Земном», «Сага о Магнусе сыне Эрлинга», рисует эти мятежи и попытки датского короля Вальдемара использовать их в собственных целях.

Начиная с 1174 г. на юго-востоке страны, в Вике, действовал отряд бедняков и бродячих людей, возглавленный очередным самозванцем Эйстейном по прозвищу Девчушка. Средств у них не было, и они прибегали к разбою. Понеся поражение от лендрманнов и бондов Вика, они укрылись в лесах. Одежда у них износилась, и им пришлось завертывать ноги в бересту, вследствие чего бонды пренебрежительно называли их «биркебейнерами», «берестениками». Как видно из источников, ни конунг с ярлом Эрлингом, который фактически правил страной, ни кто-либо из аристократии в это время еще не участвовал в преследовании биркебейнеров — борьба шла между разными слоями населения Вика, но вскоре она перекинулась и на другие области. Вылазки биркебейнеров в Трандхейм, северозападную область страны, с наиболее устойчивыми в экономическом и социальном отношении бондами, цепко державшимися за старинные вольности, привели к тому, что отряд биркебейнеров численно вырос, и к ним [205]присоединились «многие могучие люди и сыновья лучших бондов». Однако в начале 1177 г., после того как ярл Эрлинг и конунг Магнус возглавили экспедицию против повстанцев, биркебейнеры были разгромлены близ усадьбы Рэ, недалеко от Тунсберга; среди погибших был и их главарь — самозванный конунг Эйстейн.

Завершая «Круг Земной», Снорри Стурлусон пишет: «Войско, которое называли берестениками, составилось из большого множества разных людей. Это был народ суровый и очень искусный во владении оружием, но довольно несдержанный. Они вели себя буйно и бешено, когда их было очень много. Среди них было мало таких, которые могли дать хороший совет, или были привычны править страной, или знали законы, или умели управлять войском. И хотя некоторые из них понимали что к чему, большинство хотело делать то, что им вздумается». Остатки отряда бежали в пограничные со Швецией леса, а король Магнус был очень прославлен этой победой. У читателя «Круга Земного» может сложиться впечатление, будто победа над биркебейнерами окончательно утвердила власть Магнуса Эрлингссона и завершила длительные междоусобицы. Однако Снорри закончил на такой «высокой ноте» только потому, что счел излишним продолжать изложение, — дальнейшие события освещены в «Саге о Сверрире».

На самом же деле разгромом при Рэ завершился лишь первый этап движения биркебейнеров. Для продолжения борьбы им требовался новый претендент, и он тут же объявился. Это и был Сверрир — священник, выходец с Фарерских островов, утверждавший, будто мать открыла ему, что его отец — покойный конунг Сигурд Рот, сын конунга Харальда Гилли, который, в свою очередь, был сыном конунга Магнуса Голоногого. В первых разделах «Саги о Сверрире», написанных при его участии, утверждается, что он возражал против немедленного провозглашения его конунгом: сперва он якобы хотел доказать законность своих притязаний. Однако биркебейнеры буквально принудили его принять у них присягу верности (гл. 11). Трудно сказать, сколь правдива эта версия, несомненно удобная для Сверрира.

В первой части «Саги о Сверрире» вообще довольно противоречиво рисуются отношения между ним и его приверженцами. Здесь утверждается, что из-за неразумия биркебейнеров Сверрир не мог рассчитывать на их советы и должен был самостоятельно принимать все решения, и вместе с тем неоднократно речь идет о совещаниях между ним и его воинами. Так, нападение на Нидарос было предпринято, если верить Сверриру, вопреки его советам. Не следует ли здесь видеть стремление задним числом обелить Сверрира как военачальника? Возможно и то, что сага отразила какие-то противоречия между конунгом и «старыми» биркебейнерами — выходцами из низов, противоречия, ретроспективно приписываемые начальному этапу движения. Во всяком случае, тенденция Сверрира отмежеваться от «старых» биркебейнеров заслуживает внимания. О [206]первоначальном составе своего отряда Сверрир говорит, что этот люд был «очень разнородным»: наряду с «добрыми малыми и умными мужами» среди них было немало людей, склонных к бесчинствам и грабежам, и от них он поспешил отделаться, так что численность его отряда резко сократилась. Зато вскоре Сверриру удалось привлечь на свою сторону лендрманнов Ямтланда, а затем он направился в Трандхейм, после краткого сопротивления сделавшийся главной опорой в его борьбе против ярла Эрлинга и конунга Магнуса. Уже из сказанного явствует, что Сверрир вовсе не был убежденным врагом знати, каким он рисовался иным историкам. Расправляясь с аристократами, которые не желали его поддерживать, он охотно принимал к себе на службу тех из них, кто обещал ему свою верность. Впоследствии этот «демократ» заявит: «Меньшие люди должны быть благодарны и служить тем, кто поставлен над ними, с доброй волей и по мере своих сил» (гл. 104).

Но если бонды Трандхейма его поддержали, то остальное население Норвегии по большей части оставалось враждебным ему и верным Эрлингу и Магнусу. В тех районах, куда являлись Сверрир с биркебейнерами, они не могли получить сведений о местонахождении и передвижениях противника. По-видимому, бонды и горожане были недовольны тем, что Сверрир и его люди нарушили тот относительный мир, который установился в стране после воцарения Магнуса Эрлингссона. О такой позиции населения свидетельствуют многочисленные сообщения «Саги о Сверрире», которые относятся как ко времени, когда Сверриру приходилось сражаться против Магнуса, так и к более позднему времени, когда он уже был единовластным конунгом Норвегии (см. гл. 18, 19, 21, 24, 39, 49, 51, 84, 98, 101, 139 и др.).

Различия в отношении к Сверриру населения юго-западной и восточной частей страны, в целом ему враждебных, и Трандхейма, бонды которого обычно были на его стороне, возможно, объясняются неравномерностью социального развития разных областей Норвегии. В Вестланде власть землевладельческой аристократии уже укрепилась, в Эстланде шла ожесточенная борьба между бедняками и состоятельной верхушкой бондов, оказывавшей поддержку монархии Магнуса Эрлингссона. Между тем в Трандхейме дольше сохранялись традиционные порядки, и влиятельная верхушка бондов ревниво оберегала северную часть страны от подчинения ее власти аристократов, группировавшихся вокруг ярла Эрлинга и его сына Магнуса, чем, как мы далее увидим, сумел воспользоваться Сверрир, выступая за «старое право» (лозунг, неизменно популярный в средние века) и против новшеств, введенных церковью. Иностранные хронисты, впрочем, не слишком хорошо знавшие внутреннее положение в Норвегии, но руководимые ненавистью к Сверриру как противнику папства, не отрицают того, что он располагал поддержкой части населения. Если английский хронист Уильям из Ньюборо писал, что этот король «с великим умением собрал вокруг себя большую банду отчаянных и преступных людей, привлеченных надеждою на грабеж», то датчанин Саксон Грамматик, тоже [207]изображавший Сверрира в виде узурпатора, отмечал преданность ему якобы обманутых им воинов и «доверчивого народа».

Добившись провозглашения себя конунгом на Эйратинге, на котором изначально выкликали правителей Норвегии, и укрепив свои позиции в Трандхейме, Сверрир отважился на более широкие военные операции. Немалую роль в его успехах сыграла последовавшая в 1179 г. гибель ярла Эрлинга. В противоположность своему сыну, человеку заурядному, Эрлинг Кривой был опытным политиком и военачальником, пользовавшимся авторитетом среди знатных людей, и его смерть нанесла противникам Сверрира значительный урон. После смерти Эрлинга «к Сверриру конунгу стеклось много богатых и знатных мужей из Трёндалёга, и многие из тех, кто остались у себя дома, примкнули к нему... Сверрир конунг всегда потом называл Трандхейм своим домом» (гл. 43). Среди предводителей биркебейнеров было немало выходцев из Трандхейма, и о помощи, которую Сверрир получал из этой области страны, в саге рассказывается многократно. Свои притязания на корону Сверрир обосновывал ссылками на «Законы святого Олава», т. е. на старинное народное право, в котором жители Трандхейма видели гарантию своей независимости от крупных церковных и светских землевладельцев, тогда как Магнус Эрлингссон опирался на новый закон о престолонаследии, принятый при активном участии григорианского духовенства.

Социальная база возглавленного Сверриром движения расширилась. Теперь его войско состояло в основном уже не из обедневших элементов, а из зажиточных и влиятельных бондов и их сыновей. О более демократичном составе войска Сверрира по сравнению с дружиной Магнуса могут свидетельствовать хотя бы речи Сверрира, обращенные к своим воинам перед одним из сражений. Указав на то, что противники наряжены в дорогие одежды и щеголяют позолоченным оружием, он сказал: «Рубиться с лендрманнами Магнуса конунга — это не то что пойти в лес и нарубить дров... Как сказал скальд: „Не лучину колет Карл — калечит ярлов"» (гл. 17). Магнус Эрлингссон, со своей стороны, отзывался о биркебейнерах со всем пренебрежением, какого заслуживало в его глазах и в глазах его дружинников их низкое происхождение: «Но они нам не ровня, потому что на нашей стороне благородные и доблестные мужи, а на их — воры, грабители и разбойники, отродье рабов и нищих. Разрази их бог! Даже если мы перебьем их всех, это будет недостаточной местью за наших благородных родичей» (гл. 53). Поэтому Магнус запрещал щадить кого-либо из биркебейнеров, а Сверрир утверждал, что его люди не могут рассчитывать на снисхождение от «хеклунгов» («плащевиков»), как они прозвали сторонников Магнуса.

Но и в войске Сверрира были лендрманны, переметнувшиеся к нему, когда удача стала склоняться в его сторону. Одновременно он не останавливался перед тем, чтобы возвысить своих сподвижников. Вспомним другую его речь. Перед битвой при Нидаросе в 1179 г. он, стремясь поднять боевой дух биркебейнеров, обратился к ним со словами: «... пора посулить [208]больше за ваши труды и испытанные вами великие опасности, чем вы получили до сих пор... Теперь нам предстоит овладеть чем-то гораздо большим — городом Нидарос... Объявляю вам, что будет вашей наградой: тот, кто сразит лендрманна и докажет, что это он его сразил, станет лендрманном, и всякий получит то звание, которое он завоюет; тот станет конунговым дружинником, кто убьет дружинника, со всем, что отсюда следует... потому что долго им принадлежали наши владения и наше звание, и возможно, что теперь они потеряют то, что они захватили неправдой, — и наше звание, и наши владения...» (гл. 35).

Сверрир стремился заменить враждебных ему представителей господствующей верхушки своими приверженцами; не желая каких-либо перемен в социальном строе, он хотел лишь, чтобы лендрманны были ему верны. В упомянутой битве при Нидаросе вместе с ярлом Эрлингом пало, по утверждению саги, 10 лендрманнов и почти 60 дружинников Магнуса. Надо полагать, Сверрир сдержал свое обещание, и соответствующее число наиболее отличившихся воинов получило от него высокие титулы. И в самом деле, мы читаем несколько ниже: «После... смерти Эрлинга ярла и битвы, в которой он пал, власть Сверрира конунга настолько возросла, что, за исключением Магнуса конунга и его людей, не стало людей в Норвегии, которые не называли бы его конунгом. До этого всюду, где бывали могущественные мужи, в городах или других местах, если людей называли берестениками, то это было для них позором. Теперь же это стало почетным званием, и тех, кого так называли, очень уважали. Те самые люди, которые раньше были работниками, а некоторые даже грабителями или разбойниками, после того как они побывали в войске Сверрира конунга и одержали победу, стали ходить в дорогих одеждах и алых плащах и носить хорошее оружие, которое раньше принадлежало дружинникам Магнуса конунга или лендрманнам. И хотя те, кто видел их раньше, узнавали их в лицо, они скрывали, что они те самые люди, которые раньше были бедняками, и даже сами едва помнили свою прошлую жизнь. Говорят, что не бывало более храброго войска во всей Норвегии, чем то, которое было тогда у Сверрира конунга. Это же говорил потом всегда и он сам, вспоминая старых берестеников, когда его люди распутничали или пьянствовали... плохо переносили тяготы и лишения или не ходили в разведку. Сверрир конунг сразу же выплатил жалованье своей дружине и многих наделил званиями» (гл. 40).

И совершенно так же после битвы при Фимрейте, в которой погиб король Магнус (1184 г.), Сверрир обещал вознаградить своих сподвижников за счет богатой добычи, которая им досталась, способствовать заключению выгодных браков и пожаловать каждому такое высокое достоинство, какое они себе выберут (гл. 94). О наградах, пожаловании Сверриром должностей, вейцл и почетных титулов своим приближенным и об устройстве их браков со знатными женщинами говорится и в другом месте саги, [209]повествующем о времени, когда уже вся Норвегия была ему подчинена (гл. 100). В отличие от конунгов XI и первой половины XII в. Сверрир назначал на высшие должности в государстве и дружине даже людей сомнительного — по тогдашним критериям — происхождения и образа жизни. Хотя цифры, приводимые в саге, неточны, тем не менее есть все основания утверждать, что состав норвежской аристократии, которая понесла в 70—80-е годы XII в. тяжелые потери, был в значительной мере обновлен. Смена старых лендрманнов, которые принадлежали к родовитым семьям и располагали наряду с королевскими пожалованиями собственными вотчинами, новыми людьми, всецело обязанными королю Сверриру своим возвышением и богатствами, имела серьезнейшие социальные последствия. Родовитая аристократия с ее привычками к независимому поведению была оттеснена служилыми людьми, на которых король мог опереться. И не случайно в саге отмечено, что выдвинувшиеся при Сверрире простолюдины неизменно оставались верными ему, тогда как родовитые лендрманны часто изменяли Магнусу (гл. 100).

О личности Сверрира речь впереди, но отметим ту дерзость, с какой он рвал с традицией, без колебаний выдвигая новых, незнатных людей и передавая им титулы, доходы и должности, принадлежавшие старой аристократии. Напротив, в других случаях, когда это было ему выгодно и политически целесообразно, Сверрир выступал в роли ревностного хранителя традиции. Так было в его споре с нидаросским архиепископом Эйриком. В молодости священник Сверрир тем не менее решительно оспаривал те привилегии, которые завоевало католическое духовенство, поддержав Магнуса Эрлингссона в его притязаниях на норвежский престол. Сверрир не мог примириться с независимостью духовенства от государственной власти, а архиепископ отстаивал теократический принцип, апеллируя к римскому праву и сборнику церковных постановлений «Золотое Перо», изданному его предшественником архиепископом Эйстейном (Эйстейн активно поддерживал короля Магнуса и примирился со Сверриром лишь после гибели ярла и Магнуса). Сверрир же в этом споре ссылался на законы страны, установленные якобы Олавом Святым (этому королю приписывалось старое народное право), и на судебник трендов под названием «Серый Гусь», составленный королем Магнусом Добрым, сыном Олава Святого. Итак, новое и иноземное (римское) право противопоставлялось местной правовой традиции народного права, возводимого к началу XI столетия. Согласно старинным обычаям, крестьяне, как и король, имели право строить в своих владениях церкви, содержать их на свой счет и выбирать для службы в них угодных им священников. Архиепископ, естественно, это право отрицал, желая подчинить все норвежское духовенство власти папы и своей собственной. Спор шел также о размерах военной свиты, которой мог располагать архиепископ. В этой тяжбе Сверрир нашел поддержку бондов Трандхейма, и разгневанный архиепископ удалился в Данию (гл. 117). Конфликт между Сверриром и высшим католическим клиром достиг такого ожесточения, что король был отлучен от церкви, а на Норвегию был наложен папский интердикт («Сага о Сверрире» об интердикте умалчивает). [210]

Но Сверрир не смирился. При нем был выработан полемический документ, известный под названием «Речь против епископов»; его автор, скорее всего, духовное лицо, неплохо осведомленное о современных европейских делах, и в частности о полемике между идеологами королевской власти и представителями папской теократии. «Речь» выражает притязания Сверрира на верховенство над норвежской церковью. Автор этого трактата придерживается распространенного в средние века взгляда на общество как на своего рода тело, члены которого призваны выполнять различные функции, а главой и сердцем его является монарх. Права государя неотчуждаемы, и ему обязаны повиноваться все, включая духовенство. Он волен назначать епископов, взыскивать с церкви налоги и службы. Тяжелое положение в стране, согласно «Речи против епископов», имеет источником политику церковников, которые, поднявшись против законного монарха, тем самым сделались еретиками. Сверрир· отвергает законность своего отлучения. Когда в Норвегию прибыл папский легат, отказавшийся помазать его на царство и короновать, Сверрир обрушился на него с обвинениями, что он, подобно всем другим представителям Рима, лишь вымогает обманом у населения богатства, и вынудил его покинуть страну (гл. 122).

Таким образом, борьба за власть над Норвегией, сопровождавшаяся глубокими переменами в составе светской знати, вместе с тем представляла собой конфликт между монархией и католической церковью, который закончился, собственно, только после смерти Сверрира. Ненависть к нему высшего духовенства была такова, что его успехи оно объясняло помощью дьявола. Сверрира весьма тревожила враждебность церкви. В саге упоминается папское послание, в котором якобы было написано, что, «как только папа узнал о правоте конунга в его споре с архиепископом, он снял отлучение от церкви с конунга и со всего его государства» (гл. 128). Смысл этой выдумки очевиден. Борьба ожесточилась настолько, что епископы, вполне в духе того времени, принимали прямое участие в боевых действиях. Епископ Николас кричал Сверриру: «Я покажу тебе мою рясу, — и он поднял свой щит, — а шлем и меч — мои митра и посох, которые я буду носить по велению папы. Я буду носить это оружие до тех пор, пока ты не будешь убит или изгнан из страны» (гл. 131). Епископы возглавили наиболее опасную группировку, которая боролась против Сверрира после гибели конунга Магнуса Эрлингссона, — баглеров («посошников»).

Изменение социальной опоры королевской власти сопровождалось распространением по всей стране института служилых людей-сюсломаннов. Они сменили прежних управителей владениями короля, обладавших вместе с тем некоторыми административными полномочиями. Но сюсломанны сосредоточили в своих руках более обширную власть, и под их управлением находились обширные округа. С конца XII в. местное управление, сбор податей, военная власть принадлежали сюсломаннам. В отличие от лендрманнов, часть функций которых они переняли, сюсломанны [211]назначались из незнатных людей и были лишены самостоятельности. Сюсломанны назначались уже при Магнусе Эрлингссоне, но превращение их в общегосударственный институт, несомненно, произошло при Сверрире.

Упрочение и упорядочение служебно-административного аппарата вело к усилению эксплуатации бондов государственной властью и к росту их сопротивления. Из «Саги о Сверрире» явствует, что назначение сюсло- маннов и вымогательства, которым они подвергали местное население, были одной из главных причин крестьянских восстаний при Сверрире. Сага, выражающая в целом его позицию, тем не менее не скрывает, что бонды, напавшие в 1183 г. на сюсломанна Ивара в районе Согнефьорда, заявляли, что, перебив вместе с ним часть его отряда, они убили лишь «воров и злодеев» (гл. 79). Сверрир жестоко покарал мятежников, разорив и спалив их усадьбы и наложив штрафы на виновных. Но противодействие сюсломаннам продолжалось и после установления власти Сверрира над всей страной. Институт сюсломаннов настолько утвердился, что и в областях, где правили баглеры, так же назначались сюсломанны, как и в подконтрольных королю районах. Новая система управления впервые позволила наладить регулярный Сбор налогов и тем самым увеличить доходы государства.

Баглеры, возглавляемые враждебными Сверриру представителями крупной аристократии и католическими прелатами, за которыми стояли бежавший из Норвегии архиепископ Эйрик и папа Иннокентий III, были наиболее крупной и организованной силой, противостоявшей Сверриру в последний период его правления. Эта группировка была столь же социально неоднородна, как и сами биркебейнеры на ранней стадии своей истории. Низы общества, обнищавшие и разбойные люди, которые постоянно орудовали в пограничных со, Швецией областях, поставляя кадры для всех повстанцев, с середины 90-х годов XII в. оказались втянутыми в движение баглеров. В планы баглеров входило сохранение самостоятельности отдельных областей Норвегии и подчинение королевской власти авторитету католической церкви.

Вновь разгорелась междоусобная борьба. Если вспомнить, что раздоры начались в Норвегии в 30-е годы XII в. и что к концу столетия численность вооруженных отрядов, участвовавших в войнах, резко возросла, то станет ясным, до какой степени население было измучено непрекращавшимися смутой, грабежом, поборами и требованиями участвовать в походах. Все это вызывало упорное противодействие крестьян. Главным очагом его оставалась юго-восточная Норвегия. Ряд подобных выступлений был подавлен самими бондами Вика без вмешательства короля.

Иначе обстояло дело в 1200 г., когда попытки Сверрира взыскать с крестьян налоги привели к небывалому по силе и упорству восстанию бондов Вика. Обычно крестьянские выступления против отрядов профессиональных воинов заканчивались скорым и полным разгромом повстанцев, даже если на их стороне был значительный численный перевес. Неорганизованность, примитивное вооружение, колебания крестьян в присутствии конунга, опасения за оставленные ими семьи и хозяйства делали крестьянское сопротивление малоэффективным. Тем разительнее контраст, [212]который явила битва при Осло 5 марта 1200 г. Особенностью ее было не только необычайное упорство, проявленное бондами, но и то, что они хотели убить короля («„Убей его! Руби его! Коли его! Убей под ним коня!“ — так было сказано, но не сделано», гл. 165). Бонды ясно сознавали, что, если они не одолеют биркебейнеров, им никому не сносить головы. Поражение они потерпели только с наступлением ночи, понеся огромные жертвы. Вскоре последовала расправа над местным населением, причем король не останавливался перед сожжением селений повстанцев. Однако лишь в следующем году Сверриру удалось умиротворить Вик, да и то ему пришлось прибегнуть к помощи английских лучников, присланных Иоанном Безземельным. Разгром, учиненный этими «дикарями» (Ribbaldar), не поддается описанию (гл. 174). Этот огромный по норвежским масштабам взрыв ненависти бондов к государству завершил 25-летнюю политическую карьеру Сверрира, начатую им в роли предводителя босоногих и оборванных повстанцев. Он скончался в 1202 г.

Борьба продолжалась и после его смерти еще на протяжении нескольких лет (мы знаем об ее ходе из «Саги о посошниках», которая описывает события, происходившие после 1202 г. и вплоть до 1217г.). Но вскоре наметилась тенденция руководителей баглеров и биркебейнеров к сближению. Ему мешала непримиримость рядовых членов борющихся группировок. В обеих «партиях» существовали глубокие противоречия между их приверженцами из простого народа и главарями, которые хотели бы в условиях мира закрепить свои преимущества и богатства, захваченные в ходе войн. Умиротворение было достигнуто лишь после того, как руководители баглеров и биркебейнеров объединенными усилиями подавили новые выступления бондов. Когда в 1218 г. против сюсломаннов баглеров поднялось население Вика, им пришлось обратиться за помощью к ярлу Скули, правившему страной в период малолетства конунга Хакона Хаконарсона. Ненависть к мятежным низам оказалась сильнее местного сепаратизма и разногласий между партиями, и главари обеих групп возглавили карательную экспедицию против «слиттунгов» («оборванцев»). Новые выступления низов, которым дали кличку «риббунгов» («грабителей»), происходили еще и в 20-е годы XIII в. Финал «гражданских войн» — мятеж ярла Скули, который попытался захватить престол (конец 1239 — начало 1240 г.); однако Скули был убит. После столетия междоусобиц и политических катаклизмов Норвегия была окончательно объединена под властью внука Сверрира.

Период правления Хакона Хаконарсона — после подавления мятежа Скули — и его сына Магнуса Хаконарсона известен как «период величия» норвежского королевства, структура которого приблизилась к структуре европейских феодальных монархий.

Как мы имели возможность убедиться, «гражданские войны», центральным и решающим этапом которых было время Сверрира, были порождены сложным социально-политическим кризисом. Кризис этот выразился и в ожесточенной борьбе между разными группировками складывавшегося и оформлявшегося тогда господствующего класса, и в создании государственного аппарата, и в остром конфликте монархии с католической [213]церковью и папством, и в сепаратистских поползновениях отдельных областей, и в непрекращавшихся мятежах деклассированных и выброшенных из общества элементов, которые использовались различными самозванными конунгами — претендентами на престол, и во все обострявшемся сопротивлении крестьянства, которое выливалось в крупные и упорные восстания против монархии и ее служилых людей.

Предводитель биркебейнеров Сверрир, используя вражду обездоленных к знати, достиг победы над конунгом лендрманнов и прелатов Магнусом Эрлингссоном и утвердился на престоле. Но в процессе борьбы коренным образом изменилась социальная опора самого Сверрира: оформился новый правящий слой, теснейшим образом связанный с монархией; аристократия организовалась в королевскую дружину и использовала материальные ресурсы крестьянства не столько в функции частных феодалов, сколько в качестве служилых людей государя.

IV. Личность Сверрира

О конунге Сверрире известно больше, чем о каком-либо другом скандинавском государе средневековья. Он оставил сагу о себе, содержащую самооценку и оценку, которую ему дали другие. И тем не менее его личность от нас ускользает — и прежде всего потому, что средневековые авторы, внимание которых было сосредоточено на выявлении общего и повторяющегося, такого, что возможно было подвести под некий тип и образец, не были склонны обращать внимание на уникальные черты человека и не знали, что делать с индивидуальностью. Характеристика Сверрира, которой завершается сага, представляет собой панегирик — здесь все в суперлативе, теневых сторон нет, перед нами идеальный государь и безупречный человек. Он умен, красноречив, сдержан, ровного нрава, превосходных манер, умерен в еде и питье, вынослив, храбр, осмотрителен, проницателен и правдив; то, что он скрытен, для государя тоже достоинство. Пожалуй, ноги у него несколько коротковаты, и высоким казался он только тогда, когда сидел (конунги прошлого, рисуемые «королевскими сагами», обычно выделялись статностью, физической силой и большим ростом). После кончины Сверрира о нем горевали его друзья, и «даже враги его говорили, что в их времена не было в Норвегии человека, подобного Сверриру» (гл. 181). Однозначно хвалебна, естественно, и его надгробная эпитафия. Более интересно то, что английский хронист Уильям Ньюбороский, в целом враждебный Сверриру как человеку, который с помощью дьявола установил «тиранию в той части Германии, что зовется Норвегией», и располагавший сведениями, полученными, очевидно, от высшего норвежского духовенства, признает тем не менее, что это был муж необычайной удачи и большого ума, милостивый к побежденным и преисполненный уважения к церквам и монастырям. Уильям приводит надпись, украшавшую печать [214]Сверрира: «Suerus rex Magnus, ferus ut leo, mitis ut agnus» («Король Сверрир-Магнус, яростный, как лев, кроткий, как агнец»).

Сага с присущей ей поэтикой едва ли может всесторонне раскрыть сущность человеческой личности. Сага описывает не мысли и намерения человека, не его эмоциональную жизнь, но лишь его поступки. На их основании можно строить предположения о побудительных причинах поведения персонажа саги, о его внутреннем состоянии, но прямо сага об этом не говорит. Способ изображения, доминирующий в саге, может быть определен как «симптоматический» — в ней указываются внешние проявления эмоций и умонастроений героя, то, что может зафиксировать сторонний наблюдатель, не «залезая в душу» героя, подобно тому как это делает автор средневекового рыцарского романа или современный романист. Тон саги — исключительно объективный, бесстрастно-сдержанный. Такой способ чрезвычайно впечатляет, но проникнуть во внутренний мир персонажей саги весьма трудно.

Сказанное относится ко всему жанру саг. Эта их особенность, как кажется, связана с тем, что саги — и саги об исландцах, и саги о конунгах,— как правило, повествуют о далеком прошлом, о событиях, происходивших за несколько веков до записи саги. Период сочинения саг — самый конец XII и XIII в.; эпоха, которая в них рисуется,— преимущественно IX—XI вв. Между временем, которое служит предметом изображения в саге, и временем ее возникновения лежит эпическая дистанция (Μ. М. Бахтин), предполагающая сдержанность и объективность характера и тона повествования.

«Сага о Сверрире» в этом смысле стоит как бы особняком. Предмет ее изображения — не подернутые эпической дымкой дела давно минувших дней с их отшумевшими битвами и угасшими страстями, но животрепещущая современность. Сага писалась в разгар борьбы между Сверриром и Магнусом Эрлингссоном, однако и после гибели последнего раздоры не только не утихли, но, пожалуй, еще сильнее накалились. Когда сага была написана, многие участники борьбы еще здравствовали. Могла ли сага удержаться на той позиции бесстрастного, нелицеприятно-«объективного» повествования, которое характерно для других саг? Не подвергся ли в «Саге о Сверрире» жанр саги известной трансформации или деформации? Учитывая, что «Сага о Сверрире» — самая ранняя из известных нам саг о конунгах (впрочем, и саги об исландцах тоже возникли позже нее), допустимо иное предположение: в этой ранней саге присущие жанру особенности эпического рассказа еще не утвердились в полной мере, завершенную систему они образуют несколько позднее, в «Круге Земном», в таких сагах об исландцах, как «Сага о Ньяле», «Сага о Гисли» и других [215]шедеврах саговой прозы. Эти жанровые особенности не могли восторжествовать на протяжении всего повествования «Саги о Сверрире» именно в силу «сиюминутности», сугубой актуальности изложения, отсутствия в ней эпической дистанции. Лава страстей, которая в «классических» сагах XIII в. застынет в спокойно-уравновешенные сцены, где намерения и эмоции персонажей могут быть угаданы лишь по их внешним симптомам, в этой саге еще кипит и течет.

Эту «доклассичность» «Саги о Сверрире» необходимо иметь в виду, когда мы пытаемся понять ее, и в частности способ изображения в ней главного героя.

И тем не менее перед нами, вне всякого сомнения, сага. Если Сверрир был непосредственно причастен к сочинению ее первой части, то, повторим, невозможно с определенностью установить, где его участие прекратилось,— следовательно, вмешательство самозванца в составление саги не привело к превращению ее в «пропагандистское сочинение», как утверждали X. Кут или Л. Хольм-Ульсен. Если сага излагает борьбу в Норвегии в целом скорее с позиций Сверрира, нежели его противников, то необходимо согласиться и с тем, что в ней нет прямых оценочных суждений. Подчиняясь заложенному в поэтике жанра запрету на эксплицитное выражение подобных суждений, автор (или авторы) «Саги о Сверрире» широко использует другие приемы, которые дают ему и главному герою возможность выразить свое отношение к происходящему и придать повествованию желательную тональность.

Одна из наиболее существенных задач самозванца-узурпатора заключалась в обосновании его прав на норвежский престол, прав, явно отвергаемых не только конунгом Магнусом и его отцом ярлом Эрлингом, но и большей частью населения страны. С этой задачей теснейшим образом была сопряжена другая — дискредитация противников. Как в «Саге о Сверрире», с соблюдением присущего ей «эпического авторства», решаются эти задачи?

При всей отмеченной выше «объективности» повествования и «симптоматическом» способе изображения авторы исландских саг знали средства, при помощи которых «тайное делалось явным». Прежде всего это сны. Сон в средневековой литературе есть форма, в которой раскрывается истина, это сон вещий. Однако вещий сон нуждается в истолковании. «Откровение», содержащееся в сне, «прикровенно». В «Саге о Сверрире», точнее, в первой ее части рассказано о ряде снов Сверрира. Они выполняют столь важную функцию, что на нескольких из них нужно остановиться.

Как известно читателю саги, Сверрир в детстве и молодости ничего не знал о своей принадлежности к роду конунгов, и его отцом считали фарерца-гребенщика Унаса. Однако, по словам Сверрира, его мать, совершив паломничество в Рим, якобы призналась на исповеди, что его отцом на самом деле был покойный конунг Сигурд Рот, сын конунга Харальда Гилли, погибший в 1155 г., после чего папа римский, которому донесли об ее признании, будто бы повелел ей открыть сыну эту тайну. Но никаких доказательств королевского происхождения Сверрир представить не мог. Вот в этой-то связи сны Сверрира приобретают особое значение, причем [216]они поданы не только как вещие — это сны-знаменья, сны, выражающие божественную волю.

Сон 1-й. Сверрир видит нечто, истолковываемое в качестве пророчества его великого будущего. Ему снится, будто он — в Норвегии и принял облик птицы, клюв которой касается восточных пределов страны, а хвост достигает северных краев финнов, крылья же покрывают всю Норвегию. Мудрый человек Эйнар, которому он предложил истолковать этот сон, затруднился утверждать что-либо определенное, но, исходя из того, что в молодости Сверрир был рукоположен в священники, допустил, что он станет архиепископом. Сверрир отклонил такое объяснение, ссылаясь на то, что он и в священники не очень-то годится (гл. 2). Но ключевое слово уже произнесено: сон предвещает какую-то «власть» (ríki). В свете этого сна становится более понятным и сон, который видела мать Сверрира перед его рождением (гл. 1).

Сон 2-й. Затем Сверриру, по его словам, приснилось, будто он приехал в Норвегию (с Фарерских островов, где прошли начальные годы его жизни), чтобы получить епископский сан, но застал здесь «немирье»: конунг Олав Святой, великий объединитель и христианизатор страны, павший смертью мученика и вскоре после гибели причисленный к лику святых, боролся против конунга Магнуса и его отца Эрлинга. Сверрир примкнул к Олаву и был хорошо им принят. Одному только Сверриру позволяет Олав омыться в той воде, в которой он сам умывался, и дает ему имя Магнус. Тут приблизились враги Олава, и он приказал своим людям вооружиться и выйти на бой, заверяя их, что защитит их всех своим щитом. Он вручил Сверриру меч и стяг: «Возьми этот стяг, государь, и знай, что этот стяг ты будешь нести всегда впредь». Когда кто-то из врагов пытался зарубить Сверрира, конунг Олав прикрыл его щитом, и Сверрир понес стяг, и войско конунга Магнуса и ярла Эрлинга отступило (гл. 5). Согласно этому сну права Сверрира на норвежский престол проистекают не из его происхождения, которое вовсе не упоминается, но из совсем иного источника: он — избранник «вечного конунга Норвегии» святого Олава, который омывает его в воде своей святости, дает ему новое имя и вручает меч и стяг, прикрывая его своим щитом. Если мы вспомним, что сына конунга Олава звали Магнусом, то станет ясным замысел Сверрира: он — наследник и избранник святого Олава, который и ведет войну против сына ярла Эрлинга. Выше уже было упомянуто, что именно ссылками на «законы Олава Святого» Сверрир обосновывал свое сопротивление теократическим притязаниям архиепископа. Старому наследственному праву конунгов на власть, основывавшемуся на происхождении, и праву своего противника Магнуса Эрлингссона, посаженного на престол высшим духовенством и знатью, Сверрир противопоставляет право божественного избрания, ибо за святым Олавом скрывается, естественно, сам Творец. Сверрир — конунг божьей милостью,— таков смысл этого сна. [217]

То, что, согласно саге, Олав Святой и в действительности, а не только во сне оказывал ему покровительство, доказывается событием, о котором повествуется несколько позже. Попытка противников Сверрира выступить против него со стягом Олава Святого окончилась конфузом: знаменосец свалился с коня, стяг упал и его захватил Сверрир, поспешивший поблагодарить за победу бога, божью матерь и святого Олава (гл. 15) — символика, вполне понятная средневековому человеку. Точно так же стоило Сверриру, оказавшемуся в тяжелом положении, обратиться с молитвой к Олаву Святому, как туман скрыл его корабли от преследующего его флота противника (гл. 32).

Сон 3-й. Сверриру снится, что он в Борге, городе на востоке страны. Прошел слух, что здесь находится сын конунга, и все его ищут, а Сверрир знает, что это он сам. Он входит в церковь святой Марии, и во время богослужения к нему приближается старец с седыми власами и «ужасный» лицом, который хочет открыть ему тайну. «Ужасный» здесь явно имеет сакральный смысл — это ужас, охватывающий при приближении к божественному. И верно, старца, по его словам, послал бог, он — пророк Самуил. Весть от бога, которую пророк должен ему сообщить, состоит в том, что Сверрир станет конунгом. В руках у старца миро, и он помазал ему ладони обеих рук, дабы они освятились и окрепли для преследования врагов и для правления многими. В саге сказано, что истолкование этого сна вызвало затруднение у тех, кому Сверрир поведал о нем, хотя все сочли его важным и знаменательным, и что после этого сна он «сильно изменился духом» (гл. 10).

Все эти сны сосредоточены в начальной части саги, написанной, повторим, при участии самого Сверрира. Если сон со святым Олавом включает Сверрира в историю Норвегии в качестве законного и полноправного преемника и наследника конунга Олава, то помазанье его на царство библейским пророком приобщает Сверрира к сакральной истории. Сны Сверрира призваны раскрыть его божественную миссию и сделать неоспоримыми его права. В саге рассказывается и о других чудесных и вещих снах Сверрира (см. гл. 42, 163, 180), но на них уже можно не останавливаться.

Воздержимся от предположения, что эти сны попросту выдуманы Сверриром, ограничимся констатацией того, что они выполняют в тексте саги важную функцию обоснования его притязаний на норвежский престол ссылкой на высшую волю и на его избранничество. Нельзя забывать о том, что Сверрир еще на Фарерских островах получил церковное образование у епископа Хрои и что, как явствует из всего текста саги, он был человеком с живой фантазией и изобретательным умом.

Сны Сверрира обращены прежде всего к его окружению, к сторонникам, которых надобно убедить в обоснованности его прав. Но вместе с тем Сверрир хочет выступить во всеоружии и перед наиболее опасным в идеологическом отношении противником — католическим духовенством. Поэтому сны с птицей, покрывающей опереньем всю Норвегию, и с Олавом Святым, который вручает ему знамя и меч, или с человеком, тело которого поджарено (Сверриру приказано съесть его, и он съедает его целиком, [218]кроме головы, что означает, что в предстоящей битве он одолеет ярла Эрлинга, но конунг Магнус спасется — см. гл. 42),— эти сны, понятные и необразованным, сопровождаются снами с пророком Самуилом, помазавшим на царство Давида, причем деталь, сообщаемая Сверриром, что у старца был рог с миром, прямо заимствована из Библии («Первая Книга царств», 16). Священники в отличие от «простецов» могли ) видеть здесь параллель между Давидом, сражающим Саула, и Сверриром — победителем Магнуса Эрлингссона. Оба государя — и Давид, и Сверрир — были возвышены богом из простого состояния. К сравнению Магнуса Эрлингссона с Саулом Сверрир прибегает в речи, произнесенной после гибели этого конунга (гл. 99). «Спонтанны» ли эти сны? Едва ли. Слишком хорошо они продуманы и осмотрительно подобраны, имеют четкое идеологическое задание.

Идея об избранничестве Сверрира трактуется в саге преимущественно как главное основание законности его прав на престол, но не только. Можно предположить, что автор саги хотел внушить читателям и слушателям мысль о святости Сверрира. Не так ли нужно было толковать знамение, свидетельствовавшее о его будущей славной судьбе? Плот, на котором плыл Сверрир со своими людьми, чуть было не потонул под их тяжестью и пошел ко дну тотчас после того, как они с него сошли, так что всем стало очевидно: «на плоту был тот, кому были суждены великие дела, тогда еще не совершенные, и более высокое звание, чем то, которое он носил...» (гл. 13). Перед кончиной Сверриру во сне явился некто, повелевший готовиться к воскресению (гл. 180). Речь шла о воскресении к вечной жизни, т. е. об избранности его души ко спасению. Сверрир приказал не закрывать ему лицо после смерти, с тем чтобы все увидели, появятся ли на нем знаки, свидетельствующие об его отлучении (ведь он умер отлученным папою от церкви),— и никаких знаков не появилось (гл. 180—181).

Итак, и при жизни, и после кончины Сверрир изображается в саге божьим избранником. Но это именно норвежский избранник бога, и в саге всячески подчеркивается связь между Сверриром и святым конунгом Олавом — символом королевской власти и назависимости Норвегии. Сверрир присвоил себе имя Магнуса — сына Олава Святого и чеканил монеты с надписью «Rex Sverus Magnus», скреплял государственные акты именем «Sverrir Magnus konungr», т.е. «Сверрир Великий», и начертал на печати «Король Сверрир-Магнус»... К своим людям он обращался как к «людям святого Олава». Таким образом, Сверрир был заинтересован в том, чтобы присвоить себе имя, которое в Норвегии уже неоднократно носили конунги, тогда как имя Сверрир было плебейским и его никогда не носили представители аристократии. Борьба за утверждение его власти над страной была вместе с тем и борьбой против посягательств на ее суверенитет как со стороны папского престола, так и со стороны соседних государств, прежде всего Дании, король которой Вальдемар вмешивался в [219]«гражданские войны» на стороне Магнуса Эрлингссона. Нужно отметить, что такая «национальная» позиция Сверрира несколько противоречит тому, что на первом этапе своей борьбы за власть он вступил в какие-то отношения со шведским ярлом Биргиром и, по-видимому, заручился его поддержкой. Как рассказано в саге, Сверрир, поначалу отказываясь возглавить биркебейнеров, направил их к Биргиру, чтобы он прислал к ним в предводители одного из своих сыновей, а тот дал им совет: уговорить Сверрира, не останавливаясь даже перед угрозой его убийства (гл. 8). Трудно принять это сообщение за чистую монету, но вмешательство шведского правителя в норвежские междоусобицы на стороне Сверрира явно имело место. Не следует ли допустить, что Сверрир, сознавая невозможность вовсе обойти молчанием эти факты, предпочел изобразить их в саге в выгодном для себя свете?

Заставляет задуматься и сообщение о внезапной смерти «брата» Сверрира — ярла Эйрика, который в отличие от него прошел испытание раскаленным железом в качестве доказательства, что он — сын конунга Сигурда Рот (при этом он заявил, что «понесет железо за себя, но ни за кого другого», имея в виду Сверрира). Эта смерть произошла вскоре после того, как Сверриру пришлось пойти на раздел между ними управления королевством, и вместе с Эйриком умерли его жена и сын. О причинах их кончины в саге сказано глухо: «Об этом было немало толков, и многие говорили, что злые люди дали им яд и так погубили их» (гл. 115). Невольно возникает вопрос: cui prodest?

В других сагах о норвежских конунгах точка зрения их составителей не выступает с подобной же остротой и целенаправленностью. Если сравнить способ отбора и подачи материала в «Саге о Сверрире» и в написанном позднее «Круге Земном», разница едва ли ускользнет от внимательного читателя. Снорри Стурлусон более беспристрастен в изложении истории Норвегии, предшествующей появлению Сверрира на исторической сцене. Повествуя о ранних стадиях «гражданских войн» (в 30—70-е годы XII в.), он не придерживался точки зрения одной из враждующих сторон. Между тем позиция автора «Саги о Сверрире» — по крайней мере в первой части саги — это преимущественно позиция Сверрира или его приверженца.

Однако эта позиция находит в саге по большей части косвенное выражение. От читателей саги не скрыты мужество и иные доблести врагов Сверрира, и сам самозванец в своих речах не раз признает их достоинства. Складывается впечатление, что победитель ярла Эрлинга и его сына конунга Магнуса находил более полезным для себя воздать им должное, нежели поносить их: ведь при этом он еще более превозносил себя — он одолел достойных противников! В этих речах Сверрир не всегда воздерживается от насмешки над противоположной стороной, но сарказм его завуалирован и делает это он с осмотрительностью, тогда как из лагеря Эрлинга и Магнуса в адрес Сверрира и биркебейнеров слышны грубая брань и проклятья. То, что враги клеймили Сверрира как узурпатора, убийцу, богоотступника, орудие в руках черта или «гаутской колдуньи» или просто-напросто как дьявола и «попа на службе у черта», дискредитировало скорее этих аристократов, нежели самого Сверрира. [220]

Речи Сверрира свидетельствуют о том, что он был умным и расчетливым политиком, который свободно и умело выбирал средства для достижения своих далеко идущих целей. Речи эти, вероятно, сконструированы при составлении саги, но, поскольку сага создавалась либо при его участии, либо в его окружении, они заслуживают внимания,— это не простые литературные аксессуары, а отражение его намерений. Можно выделить несколько категорий его речей — обращений к дружине. Из них две имеют особое значение. Первая категория — речи подстрекательские. Отмечая большие тяготы, которые ему и его единомышленникам пришлось вынести в войне против врагов, Сверрир обещает им награды и добычу в случае достижения победы. Не приходится сомневаться в том, что многие сподвижники Сверрира были награждены и возвысились. Недаром, как упоминалось выше, те воины, которые некогда были нищими оборванцами, превратившись в богатых людей и достигнув высокого положения, не желали вспоминать былого. От прежних биркебейнеров сохранилась лишь эта кличка. Правда, от Сверрира не укрылась и оборотная сторона подобной трансформации: обращаясь к своим воинам, он не без сожаления вспоминал «старых биркебейнеров», которые не наряжались в «платья со шлейфами. Рубахи у них были покороче и поуже, да зато сердца потверже» (гл. 143).

Другая категория речей Сверрира — это речи, имеющие целью оправдать дело, за которое он сражается, и дать характеристику новой ситуации, создавшейся в результате одержанных им побед. В речи перед бергенцами и бондами, произнесенной после похорон Магнуса Эрдингссона, Сверрир высмеивает своих противников, которые считают его предавшимся дьяволу, и вместе с тем предостерегает всех, кто ненавидит его и желает его гибели (гл. 99). Сверрир остро ощущает свое время как исключительно важный момент в истории Норвегии. Прежде власть принадлежала архиепископу, ярлу и конунгу — трем его главным противникам, которых он сумел одолеть. Теперь же «произошел великий переворот, как вы можете видеть, и чудесное случилось (буквально: «произошла великая и удивительная смена времен», alldaskipti): один человек будет теперь вместо трех — конунга, ярла и архиепископа,— и я этот человек» (гл. 38). Сверрир осознает себя стоящим в центре важнейших исторических событий, человеком, который изменил их ход, его высокое самосознание — вне всякого сомнения.

Насколько известно, Сверрир первым из норвежских государей задумал создать сагу о самом себе. До него были конунги, которым рассказывали саги об их походах, но Сверрир велит составить собственную сагу, непосредственно вмешиваясь в процесс ее сочинения. Несомненно, логика борьбы узурпатора побуждала его выставлять свое «я», однако для этого нужно было осознать свою исключительность. Не следует из этого делать вывод, что Сверрир был «провозвестником нового времени» и «опередил свою эпоху», как утверждали историки XIX в. Личность могла обнаруживать себя и в средние века. Однако при этом она осознавала себя [221]одновременно в двух качествах. С одной стороны, человек ощущал свое «я» и заявлял о нем. С другой, он неизбежно искал некие прототипы, сопоставляя себя с ними, образцы, под которые подошла бы его индивидуальность. Обе эти ипостаси личности Сверрира присутствуют в саге. Сознавая свою историческую роль, он громко заявляет о себе и своей исключительности — и при этом переименовывает себя в Магнуса, всячески подчеркивая свою связь с Олавом Святым, строит свою биографию по библейским канонам, уподобляя себя царю Давиду, и, подобно всем средневековым людям, ссылается на волю Творца.

Речи Сверрира выдержаны в разных тональностях. Он может быть в высшей степени серьезным, но, как уже упоминалось, ему не чужды шутка, ирония и сарказм. Вспомним хотя бы его речь над телами поверженных врагов. «Как, наверно, многим известно, Эйстейн архиепископ и многие другие ученые люди говорили, что души всех тех людей, которые сражаются на стороне Магнуса конунга, защищают его землю и при этом погибают, попадают в рай до того, как кровь их остынет на земле. Так что мы можем все теперь порадоваться тому, что так много людей стали святыми...» (гл. 38). Можно заметить, что сарказм и юмор Сверрира выделяются на общем фоне речей, известных из других саг, большей тонкостью и изощренностью. Создается впечатление, что в отличие от многих своих соотечественников и современников Сверрир обладал способностью видеть человека или явление с нескольких точек зрения.

Красноречие Сверрира отмечено в заключительном разделе саги как одно из выдающихся его качеств. Несомненно, это был опытный и талантливый демагог, речи которого производили должный эффект.

К числу наиболее эффективных средств односторонней интерпретации истории, средств, против которых исследователь подчас бессилен, принадлежат умолчания. Какие-то факты или целые серии фактов просто не упоминаются, и при отсутствии других источников, при помощи которых эти пробелы могли бы быть обнаружены и проконтролированы, восстановить истину практически невозможно. Историк может лишь усомниться в правдивости изложения. Чужда ли «Сага о Сверрире» этому приему? Отношения со шведским ярлом Биргиром — не единственный пример такого замалчивания. Вспомним, что сага не упоминает папского интердикта, наложенного на Норвегию.

Возникают и другие вопросы. Например: каким образом Сверрир возглавил биркебейнеров? Если верить саге, они буквально принудили его встать во главе их потрепанного отряда, практически ничего не зная о нем, помимо его собственных заявлений, что он — сын конунга Сигурда Рот, и его же рассказов о вещих снах. Это скорее подходит для сказки или жития, нежели для серьезного исторического повествования. Поэтому у Гаторна-Гарди возникло подозрение: не был ли Сверрир участником отряда Эйстейна Девчушки еще до того, как этот предводитель погиб в 1176 г.? Сверрир, возможно, выдвинулся среди биркебейнеров еще до роковой для них битвы при Рэ, они его уже хорошо знали, и в таком [222]случае провозглашение ими Сверрира своим вождем становится более правдоподобным.

В саге старательно обойдены те моменты биографии Сверрира, освещение которых для него было невыгодно, либо приведены сведения, внушающие серьезные сомнения.

Личность Сверрира проявлялась не только в ораторском искусстве, но и прежде всего в том, что он был одаренным и удачливым военачальником. Доказательство тому — победа над превосходящими силами противника, которой в конце концов добился этот поп-расстрига. В то время как ярл Эрлинг и его сын конунг Магнус зависели от военной силы лендрманнов, которые их поддерживали, Сверрир решительно привлекал на службу новых людей, возвышая тех из них, кто отличился в бою. Своими успехами он в немалой степени был обязан преобразованиям, которые произвел в военном деле. Первые каменные крепости в Норвегии — в Нидаросе и Бьёргюне — построены по его инициативе.

В средние века главной военной силой, решающей исход битвы, была рыцарская конница. XII век — век расцвета западноевропейского рыцарства. Но в природных условиях гористой Норвегии кавалерии трудно было развернуться. Содержание же тяжеловооруженного рыцарства было чрезвычайно дорогостоящим. Тем не менее при Сверрире возрастает роль конницы, и это придало сражениям, которые он давал, новый характер. Сверрир не чувствовал себя связанным теми традициями, которые с давних времен определяли характер боевых операций. Привычный для скандинавов сомкнутый строй сухопутного войска, так называемая «свинья», когда пехота строилась клином и, прикрываясь щитами, шла в наступление, оказался малоэффективным: при таком построении были чрезвычайно ограничены возможности маневрирования — «свинье», было трудно противостоять стремительному натиску тяжелой кавалерии. Сверрир отказался от этого боевого построения, которым практически невозможно было руководить в ходе боя. Он предпочитал вводить в действие небольшие отдельные маневренные отряды (см. гл. 163). Их преимущества были очевидны: таким способом он выиграл несколько важных сражений.

Морские битвы скандинавов периода раннего средневековья обычно представляли собой столкновение двух рядов кораблей, причем воины старались взять на абордаж корабль противника, перейти на него и в рукопашном бою «очистить» его от врагов. Корабли выстраивались в одну линию, несколько судов, шедших одно подле другого, связывали между собой канатами. Это давало уверенность при обороне от флота противника, но лишало их мобильности. Как и сухопутный строй «свиньей», боевое построение флота сковывало инициативу, и неудача на одном участке боя неизбежно влекла за собой всеобщее поражение. Сверрир и здесь, в противоположность конунгу Магнусу Эрлингссону, пошел на разрыв с традицией, заменив эту явно устаревшую тактику самостоятельным маневрированием отдельных судов (см. гл. 52, 88, 120 и др.).

Предпринятые им военные преобразования имели результатом перемещение центра тяжести с малодисциплинированного, а подчас и не очень [223]эффективного народного ополчения (ведь бондов порой насильно сгоняли в него, и сражаться они вовсе не хотели) на отряды профессиональных воинов, какими были биркебейнеры. Роль военачальника при Сверрире изменилась. Согласно старой скандинавской традиции, главный бой развертывался вокруг стяга конунга. Последний не столько руководил ходом сражения, сколько выступал в роли символа: он должен был подавать пример личного мужества, сражаясь в первых рядах дружины. Войско сражалось до тех пор, пока видело стяг конунга; как только он падал, что означало гибель вождя, ряды рассыпались и все обращались в бегство. Сверриру в отдельных случаях приходилось выполнять эту роль, в частности в знаменитой битве против бондов при Осло в марте 1200 г., когда он возглавлял отряд. Положение было настолько отчаянное, что только личный пример конунга, бесстрашно, верхом на коне, бившегося с бондами, мог поднять боевой дух биркебейнеров, обескураженных небывалым упорством бондов. Когда в конце сражения был убит один из лендрманнов, которого приняли было за самого Сверрира, в его войске началась паника, и лишь появление Сверрира под королевским штандартом положило ей конец (гл. 165).

Обычно же Сверрир не стоял в первых рядах сражающихся, но, держась несколько поодаль и меняя свою позицию, направлял ход битвы. Личному участию в схватке на одном узком участке Сверрир предпочитал общее управление ею. Поэтому даже после неудачи в начале сражения, которая в прежних условиях, как правило, была роковой для его исхода, биркебейнеры были способны перейти в контрнаступление. Эти тактические новшества, которые отчасти могли быть им заимствованы в других странах, были важны как в военном отношении, так и психологически: они развязывали инициативу воинов и придавали новое и более важное значение руководителю сражения. Как видим, к Сверриру едва ли подходит определение, которое ему дал Гаторн-Гарди: «консерватор из консерваторов». Новаторство вовсе не было ему чуждо, и он смело шел на нововведения, сулившие успех.

К числу новшеств, пожалуй, можно причислить и то, что Сверрир, если верить саге, часто и охотно давал пощаду своим врагам и некоторым — неоднократно. Руководствовался ли он милосердием или политическим расчетом, неизвестно, но в этом отношении он выгодно отличался как от конунгов более раннего периода, так и от ярла Эрлинга и конунга Магнуса, неизменно проявлявших мстительность. В отношении бондов он был жесток, но и здесь на память приходит случай, когда из лесу прибежал мальчик и просил Сверрира не сжигать усадьбу его отца, и тот велел прекратить поджоги (гл. 169).

То, что Сверрир был пришельцем извне, которого бог, по его собственному выражению, «прислал с далекого островка» (гл. 99), и не принадлежал ни по происхождению, ни по воспитанию к правящему слою Норвегии, несомненно, делало его более свободным в отношении традиции, гораздо сильнее сковывавшей конунга Магнуса и ярла Эрлинга. Этот неудавшийся [224]священник (враги называли Сверрира «попом» с явным пренебрежением) оказался более способным военачальником, политиком и организатором, чем старые аристократы. Выдвинуться в Норвегии он мог, рассчитывая только на собственные таланты и удачу и на помощь отчаянных молодцов-биркебейнеров. И он победил. Победа досталась ему нелегко. На протяжении четверти века Сверрир почти без передышки должен был воевать против знати, церкви и большей части населения страны. Но он сделал и нечто иное — созданная по его указаниям «Сага о Сверрире» не только во многом определила взгляд ближайших поколений на него самого и на его дело, но и оказала, как было показано выше, решающее воздействие на историографию нового времени, посвященную трактовке норвежского средневековья. Однако «Сага о Сверрире» не была всецело продиктована «духом партийной борьбы» (какова «Речь против епископов»). Это яркий образчик «королевских саг», жанра, который стал складываться со времени Сверрира и получил завершение уже после него, в «Круге Земном».

Последний вопрос, на котором нужно остановиться хотя бы вкратце, это вопрос о характере религиозности, запечатленной в «Саге о Сверрире». Разумеется, Сверрир-«поп» был христианином, и в его речах вера выдвигается на первый план. Он близко знаком и с Библией, и с агиографией, постоянно ссылается на волю божью, призывая на помощь Творца, Богоматерь и святого Олава, цитирует псалмы. Конфликт его с папством и норвежскими прелатами не означал какого-либо отхода от христианства или половинчатости его веры. Свои права на престол он обосновывал, как мы видели выше, апелляцией к избранности его богом.

Более важна другая сторона вопроса: насколько было христианизовано к концу XII—началу XIII в. население Норвегии? Здесь нет полной ясности, и в свое время на эту тему между Эдв. Бюллем и Фр. Поске разгорелась ожесточенная полемика. Бюлль, опираясь на живучесть языческих преданий и традиций, запечатленных в сагах об исландцах и нашедших отражение в записях права и других памятниках, утверждал: христианизация Норвегии была поверхностной, власть церкви не захватывала глубоко духовной жизни массы населения. Возражая ему, Поске показывал, что в поздней поэзии скальдов зачастую фигурируют евангельские персонажи, возникает собственно религиозная поэзия, на язык народа переводятся сочинения западноевропейских христианских авторов, все норвежцы так или иначе связаны с церковью и подчиняются ей. Кто из споривших прав?

И Бюлль, и Поске в своей аргументации опирались на исторические источники, но на источники разного рода. Поднятая ими проблема чрезвычайно сложна, к тому же это вовсе не локальная проблема, имеющая значение только для Скандинавии того времени, ибо и во всей Европе в те самые столетия, которые привыкли считать «эпохой веры», при более пристальном изучении обнаруживаются разные уровни религиозности и весьма [225]неодинаковые формы ее проявления. Наряду с официальным культом и теологией существовали формы народной религиозности, выражавшейся в культе природных сил и аграрном анимизме, в разветвленной системе магии и в сугубо своеобразном перетолковании христианского учения, в приспособлении его к потребностям народа. Впрочем, элементы народной религиозности проникали и в церковную практику.

В «Саге о Сверрире» эта сторона духовной жизни скандинавов не могла найти адекватного выражения, но кое-какие намеки на нее обнаружить можно. По словам саги, в Ярнбераланде, в области Швеции, куда заходили биркебейнеры, «глупый народ» придерживался язычества, люди никогда не видели конунга и «там нельзя было найти человека, который понимал бы, что такое конунговы люди, или знал бы, люди они или звери» (гл. 12). Любопытно, что язычество и незнание того, кто такие конунг и его слуги, шли рука об руку. В другом случае Сверрир, держа речь перед отчаявшимися людьми, предостерегает их от самоубийства, ибо «обращать оружие против себя — это обычай язычников», подсказанный дьяволом (гл. 20). Он говорит о греховности употребления в пищу конины крещеными людьми — ведь конское мясо употребляли на языческих пирах! (гл. 26). Вера в приметы и в удачу, постоянно встречающаяся в сагах об исландцах и являющаяся ингредиентом язычества, изредка упоминается и в «Саге о Сверрире» (гл. 33, 35, 36, 118 и др.).

Однако в своих обращениях к народу и сподвижникам Сверрир то и дело употребляет христианские мотивы и символику — видимо, они находили должный отклик у его слушателей. Христианизация Норвегии, начавшаяся в X в. и пошедшая более интенсивно при Олаве Святом, за полтора столетия, протекшие со времени смерти этого монарха, несомненно, сделала решающие успехи.

Результатом христианизации была, несомненно, и перестройка концепции времени, заложенной в саге. Если в других сагах указания времени действия даются лишь спорадически и довольно неопределенно («весной», «на следующую зиму» и т. п.), то «Сага о Сверрире» пестрит ссылками на церковные праздники, при посредстве которых ее автор определяет течение времени. Благодаря постоянному использованию в саге церковного календаря современные исследователи могут точно датировать ход событий, в ней описываемых. Отсчет лет от рождества Христова в сагах не употребляется, и единственная дата, которую автор «Саги о Сверрире» сообщает в самом ее конце (дата смерти конунга), оказывается ошибочной, и ее приходится корректировать, исходя из сравнительной хронологии (указаний на известные из других источников даты правления государей разных стран Европы). Оставляя в стороне этот курьез, можно заметить, что «Сага о Сверрире» отличается от других саг и более четким ощущением момента, в который происходит то или иное событие. Чувство истории как наполненного событиями потока времени, стремящегося из прошлого в будущее, и как содержания жизни главного героя саги, который действует во времени и энергично воздействует на ход эпохальных событий, здесь выявляется с большей определенностью, нежели в каком-либо ином памятнике древнеисландской словесности.