В одном из северных фьордов Исландии, далеко от берега, возвышается скалистый остров с отвесными берегами. Он называется Драунгей, что значит «Скала Остров». Масса птиц гнездится на этом острове. Но люди на нем никогда не жили. Около тысячи лет тому назад на этом: острове трагически погиб Греттир, самый любимый герой исландского народа. Он был дважды объявлен вне закона и второй раз — за то, что на самом деле было подвигом, а не преступлением. Ему было тридцать пять лет, когда он погиб на Скале Острове. Из них девятнадцать лет он провел как человек, отверженный обществом, как изгнанник, в одиночку обороняясь от своих врагов и ютясь в самых неприютных и пустынных углах Исландии. Тому, кто увидит Скалу Остров и кто знает, что произошло на нем около тысячи лет тому назад, эта Скала, одиноко возвышающаяся на фоне Ледовитого Океана, неприютная, мрачная, величественная, может показаться эффектным символом трагической судьбы Греттира. Однако для того чтобы составить себе правильное представление о том, что такое «Сага о Греттире» как литературное явление, необходимо прежде всего усвоить следующее: целью того, кто писал сагу, был вовсе не литературный эффект, а возможно более точный и правдивый рассказ о том, что действительно произошло.
«Сага о Греттире» — это одна из «саг об исландцах» (или «родовых саг»), т. е. рассказов о том, что происходило в Исландии в так называемый «век саг» (примерно с 930 по 1030 г.). Исландия была заселена выходцами из Норвегии в 870—930-х годах н. э. Так что «саги об исландцах» — это рассказы о том, что происходило в Исландии в первый век после ее заселения.
Считается, что в стране было тогда уже несколько десятков тысяч жителей (т. е. примерно столько же, сколько там было в начале XIX в.). Общество, основанное в Исландии первопоселенцами, было не похоже на то, из которого они вышли. В Норвегии в то время правил король Харальд Прекрасноволосый, объединивший Норвегию и заложивший основы [150]норвежского государства. Между тем в обществе, основанном в Исландии переселенцами из Норвегии, государства не было. В новом обществе возродились догосударственные институты — тинг, т. е. народное собрание, и годорд, т. е. община годи, родового жреца, который предводительствовал на тинге. Вскоре был учрежден альтинг, т. е. всеисландское народное собрание. Оно собиралось на две недели в начале каждого лета. На альтинге принимались законы и производился суд по всем делам, которые не могли быть решены на местных тингах. Одновременно с альтингом собиралась и лёгретта, т. е. собрание всех годи (их было первоначально тридцать девять). Лёгретта избирала законоговорителя, т. е. всеисландского старейшину. Его обязанностью было знать и помнить законы и возвещать их со Скалы Закона на Полях Тинга. Он избирался на три года, и многие законоговорители избирались по нескольку раз. Но он не имел никакой власти вне альтинга. Выполнение судебных решений альтинга было делом самих истцов или любого, кто брал на себя их выполнение. Ни центральной исполнительной власти, ни канцелярий, ни войска, ни полиции, ни тюрем в стране не было. Только в XIII в. в Исландии начало складываться государство. В это время в стране происходила ожесточенная борьба за власть между представителями местной знати. Но в 1262 г. на альтинге было дано согласие платить подать норвежскому королю и принесена ему присяга. Период так называемого народовластия кончился. Исландия превратилась в колонию сначала — Норвегии, позднее — Дании. Начался многовековой застой и упадок.
«Саги об исландцах» были написаны спустя два-три века после событий, о которых в них рассказывается. Письменность появилась в Исландии только в XII в. Правда, рунический алфавит был известен в Скандинавии еще с первых веков нашей эры. Но древнерунические надписи — это только отдельные слова, всего чаще имена или краткие магические формулы. Для записи литературных произведений рунический алфавит не применялся. А в Исландии вообще никаких рунических надписей дописьменной эпохи не найдено (исландские рунические надписи не древнее XIII в.). «Саги об исландцах» сохранились в основном в рукописях XIV в. или еще более поздних, и все эти рукописи — списки с несохранившихся рукописей. Кто писал эти саги, неизвестно. Нигде в древнеисландской литературе их авторы не называются, и все попытки установить их (а такие попытки продолжают делаться) всегда оказываются совершенно неубедительными. Считается установленным, однако, что большинство «саг об исландцах» было написано на протяжении XIII в., самые ранние — в его начале, наиболее поздние — в начале XIV в. Всего сохранилось около сорока «саг об исландцах», не считая так называемых «прядей об исландцах», т. е. коротких рассказов, представляющих собой фрагменты из саг о норвежских королях. Сохранившиеся «саги об исландцах» вместе с «прядями об исландцах» составляют в популярном исландском издании двенадцать томов, или около пяти с половиной тысяч страниц. «Сага о Греттире» принадлежит к сравнительно длинным «сагам об исландцах» (только «Сага о Ньяле» и «Сага об Эгиле» длиннее ее). [151]Бо́льшая часть «саг об исландцах» гораздо короче. «Сага о Греттире» сохранилась в четырех пергаментах XV в. и многих более поздних бумажных рукописях. Обычно считается, что она принадлежит к наиболее поздним «сагам об исландцах». Предполагают, что она была написана в начале XIV в. Кто написал ее, неизвестно. Но упоминание о Стурле Тордарсоне (стр. 82, 115 и 146), который умер в 1284 г., обычно считается свидетельством того, что еще раньше существовало жизнеописание Греттира, составленное Стурлой (он известен как автор и других произведений).
Каким образом в XIII в., т. е. когда писались «саги об исландцах», могли быть известны события X—XI вв., т. е. события, о которых рассказывается в сагах? Это — проблема, которая уже давно волнует ученый мир. Но, в сущности, она до сих пор не получила окончательного решения. Очевидно, конечно, что должна была существовать какая-то устная традиция о событиях X—XI вв., сохранившаяся до XIII в., ведь письменности до XII в. не было. Но что она собой представляла? И насколько письменные «саги об исландцах» отличаются от нее? Это, по-видимому, останется навсегда неизвестным. Несомненно, однако, что нигде в мировой литературе нет ничего сколько-нибудь похожего на «саги об исландцах». Как литературное явление они — нечто единственное в своем роде: то, что становится возможным только на самой высокой ступени литературного развития, сочетается в них с тем, что перестает быть возможным, как только самая низкая ступень литературного развития остается позади. С одной стороны, своей трезвой и беспощадной правдивостью «саги об исландцах» успешно соперничают с самыми реалистическими произведениями нового времени. Но, с другой стороны, подобно самым архаичным литературным жанрам, «саги об исландцах» сплошь и рядом представляют собой вымысел, наивно принимаемый за правду. С одной стороны, они — продукты высокого мастерства, шедевры повествовательного искусства. С другой стороны, они подразумевают очень низкую ступень развития авторского самосознания. Те, кто писал «саги об исландцах», несомненно так же не осознавали своего авторского вклада, как его не осознавали те, кто создавал или передавал устную традицию, на которой саги основывались. Поэтому, конечно, и неизвестно, кто их писал.
Для современного человека в рассказе о прошлом возможны как бы две правды: одна — это то, что произошло на самом деле, т. е. историческая правда; другая — это правдоподобный вымысел о том, что якобы произошло, т. е. художественная правда. Одна — это правда в собственном смысле слова, но она не искусство. Другая — искусство, но она, в сущности, неправда. Таким образом, для современного человека возможна правда о прошлом, которая, как ему хорошо известно, неправда, и для него несовместимы искусство и в собственном смысле правда. Между тем для людей того общества, в котором создавались «саги об исландцах», в рассказе о прошлом возможна была только одна правда. Она была как бы совмещением исторической и художественной правды. Но она отнюдь не была чем-то средним между двумя правдами, [152]возможными для современного человека. Она была органическим сочетанием того, что в сознании современного человека несочетаемо. Она была богаче и содержательнее обеих современных правд. Нечто подобное этой архаической правде существует и в наше время, например, во всяком рассказе о сновидении: невозможно удержать сновидение в памяти с какой-либо степенью точности, но вместе с тем невозможно и удержаться от того, чтобы принять свой рассказ о нем за правду.
Не только те, кто писал «саги об исландцах», верили в то, что все в них — правда, но, конечно, и слушатели или читатели этих саг, т. е., в сущности, все в Исландии до самого недавнего времени. Наивная вера в абсолютную правдивость «саг об исландцах» долгое время господствовала и в науке и проявлялась, в частности, в том, это эти саги назывались «историческими» в отличие от саг, в которых много сказочной фантастики и которые еще в древности были названы «лживыми». Между тем вымысел в «сагах об исландцах» очевиден прежде всего из самой их манеры повествования, из того, что в этих сагах всегда подробно описываются действия отдельных людей и приводится все сказанное ими в описываемой ситуации, нередко и те, что никто не мог видеть или слышать. И если этот вымысел все же не замечали в Исландии в течение многих столетий, то это, конечно, потому, что там сохранялась способность поставить себя на место тех, кто писал эти саги и наивно не замечал в них вымысла. Когда же исследователи саг потеряли наивную веру в абсолютную правдивость саг, вымысел в них стал им вдруг очевиден, и они, естественно, пришли к убеждению, что он был очевиден и тем, кто писал саги, т. е. что он был сознательным. И «саги об исландцах» стали считать произведениями, совершенно тождественными историческим романам нового времени, а тех, кто писал эти саги, — такими же сознательными авторами, как авторы романов. Но в наивном доверии к абсолютной правдивости «саг об исландцах» было, в сущности, больше их понимания, чем в недоверии к их правдивости, возникшем в результате их научного исследования.
Что «саги об исландцах» не исторические романы, а нечто совсем другое, видно, в частности, из их охвата действительности: то, что описывается в них, — это не какие-то кусочки прошлого, не отдельные картинки частной жизни людей прошлого, как могло бы быть, если бы эти произведения были историческими романам, а все события, которые произошли в частной жизни всех исландцев в определенную эпоху. Возможно ли это, однако? Это оказалось возможным благодаря тому, что существовало очень ограниченное представление о том, что такое событие. Событием считалось только нарушение мира, т. е. распря между отдельными членами общества. Если никакой распри не происходило, то считалось, что ничего не происходит и описывать нечего. «Все было спокойно», — говорится в «сагах об исландцах» в таких случаях. Таким образом, у «саг об исландцах» есть единое содержание — все события частной жизни всех членов данного общества в определенную эпоху. В этом смысле эти саги образуют как бы единое литературное произведение. [153]И если рассматривать их так, то тогда по широте охвата действительности они величайшее из произведений мировой литературы.
«Саги об исландцах», взятые по отдельности, как будто имеют то общее с историческими романами, что и в тех и в других объединяющим стержнем служит жизнь одного или нескольких «частных лиц», только эпизодически выступающих па большой политической арене. Однако в романе обращение к частной жизни — результат того, что в литературе получил права гражданства сознательный художественный вымысел, сначала — в рассказе о настоящем, а потом и в рассказе о прошлой эпохе (известно, что исторический роман возник много позднее, чем роман из современной жизни). Между тем в «сагах об исландцах» обращение к частной жизни объясняется тем, что в Исландии не было государства, и поэтому содержанием рассказа о прошлом, совмещающем историческую и художественную правду, должны были, естественно, стать не общегосударственные дела или деяния правителей государства, а то. что было эквивалентом этого в древнеисландском обществе, а именно — распри между отдельными членами этого общества. Таким образом, персонажи «саг об исландцах», в сущности, не в большей мере частные лица, чем обычные персонажи исторических произведений, или, вернее, они одновременно и частные, и исторические лица — гармоническое сочетание того и другого, возможное только в обществе, где нет деления на частное и государственное, поскольку нет государства.
В «Саге о Греттире» встречается около трехсот географических названий, т. е. названий хуторов, долин, рек, ручьев, озер, фьордов, заливов, мысов, островов, гор, ледников и т. д. Зачем такое обилие названий? Оно отчасти объясняется тем, что, поскольку Греттир был объявлен вне закона и, следовательно, всякий имел право его убить, он вынужден был скитаться по Исландии в поисках безопасного убежища. Однако скитания Греттира объясняют, в сущности, только то, что в саге о нем много названий разных пустынных местностей Исландии — песков, лавовых полей, гор, ледников и т. д. Вообще же обилие географических названий в саге объясняется, конечно, тем, что в ней нет сознательного вымысла. Сознательно создавая художественное произведение, естественно назвать в нем только столько местностей, сколько необходимо для понимания действия, и, называя ту или иную местность, иметь в виду не конкретную реальность, а некоторое обобщение, т. е. нечто вымышленное. Но тот, кто писал сагу, хотел возможно более точно передать факты. Он не мог выдумывать названия, и он всегда имел в виду вполне конкретные местности.
В современных изданиях текста саги вся топонимика обычно подробно комментируется. Если в саге упоминается какой-нибудь хутор, то в примечании указывается, существует ли он и теперь, не переменилось ли его название или местоположение, не был ли он заброшен, где он был расположен, сохранились ли его следы и т. д. Если в саге упоминается название оврага, ямы, скалы, то в примечании указывается, есть ли у них и теперь название, точны ли сведения, сообщаемые о них в саге, и т. д. [154]Обычно эти сведения очень точны. Например, верно все, что говорится в саге об Орлином Озере, у которого Греттир построил себе хижину (глава 55). Верно даже то, что, хотя озеро вообще очень мелко, у мыса в нем есть омут, куда Греттир действительно мог нырнуть, спасаясь от Торира Рыжая Борода. Правда, в саге есть и некоторые ошибки в сведениях о местностях, упоминаемых в ней. Неверно, например, что водопад, под который Греттир нырнул (глава 66), находится рядом с хутором Песчаные Холмы или что в Торировой Долине (которая и сейчас необитаема) есть горячие источники и луга. Географии «Саги о Греттире» посвящен ряд специальных работ, в которых рассматриваются эти ошибки.
Несмотря на то что в саге такое множество названий местностей, читатель, который никогда не бывал в Исландии, в сущности, не получает никакого представления о том, как выглядят эти местности. Дело в том, что в саге совершенно нет описаний природы, нет пейзажа. Однако такое отсутствие описаний природы совсем пе означает оторванности от природы. Напротив, чем больше таких описаний, тем больше оторванность от нее. Описания природы были невозможны, пока природа оставалась средой, из которой человек себя не выделял. Только когда природа оказалась противопоставленной человеку как объект эстетического любования, в литературе появился пейзаж. Естественно поэтому, что в «Саге о Греттире», как и в древнеисландской литературе вообще, описания природы совершенно отсутствуют. Чтобы дать читателю хоть какое-нибудь представление о местностях, в которых происходит действие, в настоящем издании все исландские географические названия не транслитерируются (т. е. не передаются русскими буквами, сохраняя по возможности исландское звучание этих названий), как это обычно делается на современных картах Исландии, а переводятся. Это очень нетрудно сделать, так как исландские географические названия — это, как правило, не просто набор звуков, условно связанный с называемым, а полнозначные слова, которые очень часто описывают местность, которую они называют. В сущности, эти названия и представляют собой архаическую форму пейзажа, так сказать его зародыш. Так, Скала Остров — это действительно остров, который представляет собой скалу; Белая Река — это ледниковая река, в которой вода молочно-белого цвета; Тенистая Долина — это долина, в которую в течение трех зимних месяцев совсем не проникает солнце; Городищенский фьорд — это фьорд, около которого расположен одинокий холм, похожий на городище; Дымы — это местность, где есть дымящиеся горячие источники; Лава — это местность, где есть лавовое поле, и так далее.
Таким образом, ни в названиях местностей, ни в том, что эти названия обозначают, вымысла в саге, как правило, нет. Его нет и в личных именах, встречающихся в саге. Всего их встречается в ней около четырехсот. Конечно, такое огромное количество имен было бы невозможно, если бы сага была сознательным художественным вымыслом: ведь эти имена никак не способствуют развертыванию действия или характеристике персонажей. Но их обилие становится попятным, если учесть, как [155]тот, кто писал сагу, понимал, что такое правда. И тогда это обилие имен можно осознать как нечто более правдивое, чем любой сознательный художественный вымысел.
В научных изданиях текста саги обычно каждое личное имя комментируется. Указывается, упоминается ли данное лицо также и в других сагах или о нем говорится только в данной саге. В очень большом количестве случаев оказывается, что данное лицо упоминается также и в других сагах, причем обычно в сведениях, сообщаемых о нем в разных сагах (его генеалогии и т. д.), существенных расхождений нет. Такие перекрестные упоминания обычно считаются доказательством историчности данного персонажа. Однако, в сущности, и так очевидно, что тот, кто писал сагу, считал, что люди, о которых рассказывается в ней, — реально существовавшие люди, а не плоды его фантазии. Но если в личных именах, упоминаемых в саге, нет вымысла, то это не значит, что нет вымысла (неосознанного, конечно!) в том, что рассказывается в саге об их носителях.
Вымысел, несомненно, — все, что говорят персонажи саги. Хотя сами эти персонажи — исторические лица, но ведь невозможно же было запомнить дословно, что они говорили, и сохранить в устной традиции в продолжении нескольких сот лет! В «сагах об исландцах» внутренний мир персонажей, их переживания и мысли никогда не описываются непосредственно, и сами эти персонажи никогда не произносят монологов. Тем более ярко встают образы этих персонажей из того, что они говорят в процессе общения друг с другом. Именно в речах персонажей всего больше проявляется высокое мастерство тех, кто создавал эти саги. В «Саге о Греттире» есть много образцов такого мастерства. Классический пример его — знаменитая сцена прощания Асдис, матери Греттира, с ее сыновьями, которых, как она хорошо знает, она больше никогда не увидит (глава 69). Чрезвычайно скупыми средствами вскрывается в этой сцене трагизм ситуации.
Характерная особенность «Саги о Греттире» — частое использование пословиц. В только что упомянутом очень коротком напутствии Асдис своим сыновьям есть две пословицы («никто не избежит того, что ему предназначено» и «ничего нет сильнее, чем злые чары»). Многие из пословиц, встречающихся в саге, выражают веру в неизбежность судьбы и как бы подытоживают трагическую судьбу Греттира. Многие из этих пословиц — специфически исландские и до сих пор известны каждому исландцу. Самая знаменитая из них — «одно дело — доблесть, а другое — удача». Исландцы считают, что эта пословица подытоживает не только судьбу Греттира, но и судьбу исландского народа, который после короткого периода народовластия и всестороннего расцвета в продолжение многих веков жил в нищете и под гнетом иноземного государства. Пословицы — выражение коллективной мудрости народа. Обилие пословиц в «Саге о Греттире» делает и саму сагу выражением народной мудрости и объясняет ее огромную популярность в Исландии. Эта популярность проявляется также в том, что в Исландии есть множество географических названий, связанных с именем Греттира (Источник Греттира, [156]Мыс Греттира, Расселина Греттира, Брод Греттира, Островок Греттира, Холм Греттира, Скала Греттира и т. д.). В частности, есть в Исландии множество больших камней, которые называются Подым Греттира.
Проверить, в какой мере то, что рассказывается в саге о ее персонажах, — историческая правда, удается только в редких случаях. Наиболее редкий случай такой проверки — это археологические раскопки. Иногда, однако, такая проверка удавалась. Так, в пустынной местности, где, судя по рассказу в главе 46, Греттир убил Скегги, в 1924 г. под камнем в пещере были найдены кости человека, жившего около тысячи лет тому назад. Предполагается, что это кости Скегги, которого его спутники захоронили там. В 1875 г. в долине, где происходила схватка, описанная в главе 30, под камнями были найдены древние человеческие кости и два черепа. Предполагается, что там были захоронены два работника Кормака, убитые в схватке. Раскопками подтверждается также, что в древности на Цаплином Мысу существовал тинг (см. главу 72), а в Гусиной Бухте — торжище (см. главу 37). В обоих этих местах найдены остатки древних землянок.
Как и в других «сагах об исландцах», в «Саге о Греттире» не встречаются датировки типа «в 1030 г.» или «в начале XI в.», но часты датировки типа «в те времена бился за власть Харальд Косматый», «той весной умер Снорри Годи» или «на следующее лето», «незадолго до окончания зимы». Поскольку в этих датировках упоминаются события, которые можно точно датировать, или указываются точные сроки, то хронология саги поддается установлению. Так, установлено, что Энунд Деревянная Нога жил от ок. 860 до ок. 930 г., поселился в Исландии ок. 900 г., Греттир родился в 996 г., был в изгнании в Норвегии с 1011 по 1014 г., в 1015—1016 г. снова был в Норвегии, в 1016 г. снова был объявлен вне закона, с 1016 по 1028 г. скитался по Исландии, в 1028 г. обосновался со своим братом Иллуги на Скале Острове и осенью 1031 г. был там убит. В ряде случаев, однако, в саге обнаруживаются хронологические неувязки. Например, в главе 9 рассказывается о том, как Энунд Деревянная Нога, приехав в Исландию, встретился с работниками Торвальда со Столбов. Известно, однако, что Торвальд и его сын Эйрик Рыжий (о нем есть сага, недавно вторично изданная на русском языке) приехали в Исландию только в середине X в. В главе 15 говорится, что, когда Греттиру было четырнадцать лет (т. е. в 1010 г.), на хуторе Каменники жили братья Кормак и Торгильс. Однако установлено, что этот Кормак (о нем тоже есть сага) умер еще ок. 967 г. В главе 67 рассказывается, что Греттир был у Гудмунда Могучего незадолго перед тем, как отправиться на Скалу Остров. Известно, однако, что Гудмунд Могучий (он упоминается во многих сагах и, в частности, много раз в «Саге о Ньяле», дважды опубликованной на русском языке) умер в 1025 г., тогда как Греттир отправился на Скалу Остров не раньше 1028 г. Все эти неувязки — результат отклонения от исторической правды, т. е. вымысел, но неосознанный, конечно. Возможно, что в саге есть также многие отклонения от исторической правды, которые не поддаются установлению. [157]
Вымысел, конечно, все неправдоподобное в саге. Однако то, что кажется неправдоподобным с современной точки зрения, могло казаться вполне правдоподобным с точки зрения людей того времени: все тогда верили в колдовство, живых мертвецов и т. п. Вымыслом может быть и все то в саге, что укладывается в какую-то литературную схему. Но, конечно, и в этом случае это может быть вымысел неосознанный. Известно, что и в наше время о каком-нибудь происшествии несколько очевидцев, как правило, расскажут по-разному, причем их рассказы могут оказаться близкими к той или иной литературной схеме. Конечно, нет никаких оснований полагать, как делал голландский филолог Бур (он больше всех занимался изучением «Саги о Греттире»), что эта сага была первоначально абсолютно свободна от каких бы то ни было отклонений от исторической правды и вообще от всего, что ему (Буру) кажется несовершенством. Только когда искусство писать саги пришло в упадок, полагает Бур, какие-то бездарные «интерполяторы» вставили в сагу, лишенную каких-либо несовершенств, разные неправдоподобности и несообразности или просто включили в нее то, что они выловили из каких-то литературных произведений. Конечно, с самого того времени, когда произошло событие, рассказ о нем мог быть и неправдоподобен, и противоречив, и укладываться в ту или иную литературную схему. Было сделано много попыток обнаружить такие схемы в «Саге о Греттире». Ниже приводятся основные результаты таких попыток.
Детство Греттира (глава 14) во многом похоже на детство героя волшебной сказки. То, что он был один из двух противоположных по характеру братьев, что отец его недолюбливал, а мать очень любила, его отставание в развитии, его строптивость и нежелание работать, его озорные выходки — все это черты, характерные для героя многих волшебных сказок. Однако в то время как в волшебных сказках эти мотивы обычно оторваны от какого-либо конкретного быта, «Саге о Греттире» эта оторванность от конкретного быта совершенно чужда. Так, рассказ об отроческих озорствах Греттира — это вместе с тем очень реалистические картины быта исландского хуторянина (пастьба гусей, чесание шерсти, уход за лошадьми).
У рассказа о том, как Греттир добыл клад из кургана, в котором был похоронен Кар Старый (глава 18), есть ряд параллелей в древнеисландских сагах, особенно в так называемых «сагах о древних временах», т. е. сагах, изобилующих авантюрно-сказочными мотивами. К рассказу в «Саге о Греттире» всего ближе рассказ о кургане Соти в «Саге о Хёрде» (русский перевод этой саги был недавно опубликован). Во всех таких рассказах повторяются те же черты: долгое раскапывание кургана; спуск в него на веревке; страшное зловоние в нем; схватка с могильным жителем, охраняющим клад; бегство того, кому было поручено охранять веревку. Таким образом, рассказ о добывании клада из кургана — это, конечно, литературная схема, своего рода волшебная сказка. Однако в основе этой сказки несомненно лежат вполне реальные факты. В Скандинавии много курганов, в которых были когда-то зарыты сокровища, и, как правило, [158]эти курганы были разграблены еще в древности. Так что добывание кладов из курганов в самом деле имело место в древности.
В «Сагах об исландцах» нередко рассказывается о берсерках, которые притесняют мирных жителей, покушаясь на их жен и добро. Такие рассказы были, по-видимому, литературным штампом. Однако рассказ о берсерках на норвежском острове Харамарсей в «Саге о Греттире» (глава 19) совершенно индивидуален во всех своих деталях. Он не похож на рассказы о берсерках в других сагах. Вместе с тем он очень похож на сказание о разбойниках, которое было записано в прошлом веке на норвежском острове Харам (в древности — Харамарсей). Возможно поэтому, что и это сказание, и соответствующий рассказ в «Саге о Греттире» восходят к устному рассказу о подлинных событиях. Но в сказании имя Греттира не упоминается, и кое-что в сказании не так, как в саге.
Очевидно, конечно, что литературная схема, использованная в рассказе о Гламе (главы 32—35), — это сказка-бывальщина о привидении, или, вернее, о живом мертвеце. Жанр этот широко представлен в «сагах об исландцах», и он до сих пор чрезвычайно популярен в Исландии. Рассказ о Гламе — самый знаменитый представитель этого жанра. В этом рассказе есть ряд мотивов, характерных для данного жанра: тело сразу после смерти становится черным, огромным и очень тяжелым; мертвец ездит ночью верхом на коньке крыши и убивает людей и скот; с мертвецом надо сражаться и, убив его, отрезать голову и приложить ему к ляжкам, и потом сжечь. Однако в рассказе о схватке Греттира с Гламом есть ряд индивидуальных черт, придающих ему глубокий психологический смысл. Эта схватка оказывается самым трагическим из всего, что произошло в жизни Греттира. Как подобает герою, Греттир движим ненасытной жаждой подвига, и, вступив в единоборство с самым страшным из известных ему врагов человечества, он его одолевает. Но его победа оказывается и его поражением. В тот самый момент, когда он убивает Глама, луна выплывает из-за облака, и он видит страшные глаза Глама, и он слышит его проклятье, обрекающее его на одинокую жизнь в изгнании, на беды и злосчастье. Он теперь всегда будет видеть в темноте страшные глаза Глама и, как беспомощный ребенок, бояться темноты. С этого момента то, что Греттир боится темноты, становится, наряду с его обреченностью на несчастье, лейтмотивом повествования.
Современный читатель будет, вероятно, склонен истолковать взгляд Глама, парализующий Греттира, как изображение определенного переживания. Греттир как бы заглядывает в свою собственную душу и видит там то, что заставляет его ощутить свою неполноценность и парализует его волю и мужество. Такое толкование подсказывается многими высказываниями о Греттире в саге и, в частности, высказыванием девушки-служанки о физической неполноценности Греттира (глава 75). Вместе с тем такое толкование делает психологию Греттира чрезвычайно близкой психологии современного человека с его склонностью к комплексу неполноценности. Однако если взгляд Глама и Греттирова боязнь темноты — действительно выражение комплекса неполноценности, то сходство с [159]психологией современного человека здесь только кажущееся. На самом деле именно здесь всего резче проявляется различие между психологией современного человека и психологией человека эпохи саг. Для современного человека ощущение собственной неполноценности — это его внутреннее ощущение, оно включено в сферу его личности, оно, так сказать, полностью субъективировано. Между тем для Греттира, напротив, собственная неполноценность — это чьи-то страшные глаза, которые чудятся в темноте, нечто внешнее по отношению к личности, нечто, так сказать, полностью объективированное.
В «Саге о Греттире» прощупывается как основа также другой вид сказок-бывальщин, а именно сказки об утилегуманнах, жанр, специфически исландский (утилегуманны — это люди, которые якобы живут в необитаемой части Исландии). Жанр этот был широко распространен в Исландии уже в новое время. Но, судя по «Саге о Греттире», он существовал уже в древности. Реальная основа сказок об утилегуманнах — люди, которые, подобно Греттиру, будучи объявлены вне закона, были вынуждены скрываться от преследования врагов в необитаемых местностях. В рассказах об этих людях они сами и долины, в которых они якобы живут, издавна наделялись фантастическими чертами. Утилегуманны обычно — полувеликаны, наделенные исключительной силой и благородством; долины, в которых они живут, изобильны; скот у них крупнее и жирнее, чем у людей, и т. д. Для того, что рассказывается в саге о Халльмунде, или Лофте (главы 54, 57, 61 и 62), и о Торировой Долине и Торире (глава 61), образцом явно послужили сказки об утилегуманнах.
Но всего больше ученые интересовались сходством «Саги о Греттире» с древнеанглийской «Поэмой о Беовульфе», особенно — схваток Греттира с великаном и великаншей в Песчаных Холмах (главы 64—66) и схваток Беовульфа с Гренделем и его матерью. Сходство это было замечено уже около ста лет тому назад, и с тех пор многие пытались объяснить его. По-видимому, однако, сходство это не означает никакой связи. Дело в том, что сказочные схемы, лежащие в основе этого сходства (освобождение человеческого жилья от повадившегося в него демонического существа и поход в жилье этого существа), распространены по всему свету, и, следовательно, ни одну из них нельзя возводить к какому-то одному источнику. Что же касается мотивов, которыми осложнены эти схемы в саге и в поэме, то здесь расхождений гораздо больше, чем сходств, и, следовательно, сходства вполне могут быть случайными.
Однако сравнение саги с поэмой не было совсем бесплодным. Оно подчеркнуло одну очень характерную особенность саги — то, что сказочные мотивы трактуются в ней чисто реалистически. Например, сказочный мотив спуска под воду в жилье демонического существа в «Поэме о Беовульфе» трактуется так: герой целый день спускается на дно моря в подводную пещеру, отбиваясь от морских чудовищ. Между тем в «Саге о Греттире» тот же сказочный мотив трактуется так: герой пробирается в пещеру, нырнув под водопад, подобный тому, который действительно существует на севере Исландии. Для «Саги о Греттире», как и для всех [160]«саг об исландцах», вообще характерно, что, хотя в ней часто проявляется вера в сверхъестественное, рассказ, в котором проявляется эта вера, как правило, не покидает почвы реальной действительности. Так, например, в рассказе о том, как старуха Турид погубила Греттира при помощи колдовства, проявляется самая наивная вера в колдовство, однако в этом рассказе нет ничего, что не могло бы произойти в действительности: к Скале Острову прибивает корягу, Греттир ранит себе ногу при попытке расколоть корягу, у него делается заражение крови, враги его пользуются тем, что он при смерти, чтобы одолеть его.
Литературные прообразы всего очевиднее в последней части саги — в рассказе о приключениях Торстейна Дромунда, брата Греттира, в Византии (главы 86—89), причем эти прообразы — письменные. Вся история знакомства Торстейна со знатной византинянкой Спес очень похожа на то, что рассказывается о короле Харальде Суровом в так называемой «Гнилой Коже», одной из саг о норвежских королях. Точная аналогия ложной клятвы Спес есть в романе о Тристане и Изольде. Прообразы других хитростей, при помощи которых Спес обманывает своего мужа, тоже есть в средневековой литературе. В силу своего авантюрно-романического характера вся эта часть саги не похожа на «сагу об исландцах». Поэтому многие считали ее «поздним добавлением» или «интерполяцией». Однако в «сагах об исландцах» рассказ обычно теряет историческую почву, как только он переходит на события в отдаленных странах, т. е. события, о которых в исландской устной традиции не сохранилось точных сведений, и даже стиль в таких случаях обычно меняется: исчезает лаконизм, появляются округленные фразы, не сообщающие ничего нового, и т. д. Естественно, что как только теряется историческая почва, в повествование вкрадываются литературные схемы. Возможность того, что вся эта часть — «позднее добавление», или «интерполяция», исключается также и тем, что месть Торстейна за Греттира (а она — основное в этой части саги) предусматривается в самой саге (например, в главе 41) и что, согласно морали, характерной для «саг об исландцах», смерть героя не могла остаться неотомщенной. Впрочем, тот, кто писал сагу, не подозревал, конечно, что она может выражать какую-то мораль, точно так же как, рассказывая о том, как Торстейн Дромунд и Спес отправились в Рим замаливать свои грехи, он не подозревал, что этот рассказ — злая сатира на цинизм церковной морали: из рассказа выходит, что грешить можно сколько угодно, только надо потом выполнить все предписания церкви, не скупясь при этом на средства.
«Сага о Греттпре» содержит много сведений, которые есть также в других сагах. Обычно считается, что все эти сведения попали в данную сагу из этих других саг, которые были, таким образом, ее письменными источниками. Однако все эти сведения несомненно восходят в конечном счете к устной традиции, а установить, попали ли эти сведения в «Сагу о Греттире» непосредственно из нее или из других саг, невозможно. Точно так же невозможно установить происхождение вис (т. е. строф), встречающихся в саге. Все эти висы — особая разновидность древнеисландской [161]литературы, так называемая скальдическая поэзия. Основная особенность этой поэзии заключается в том, что она, в отличие от «саг об исландцах», подразумевает личное авторство. Однако это не то личное авторство, которое господствует в литературе нового времени. Авторство в скальдических стихах осознавалось только в отношении формы, но не содержания. Поэтому форма этих стихов крайне вычурна, а содержание их — только факты. Так, в «Саге о Греттире» висы обычно просто повторяют те факты, которые сообщаются и в прозе. Поскольку скальдические стихи всегда подразумевают личное авторство, о каждой висе в «Саге о Греттире» сообщается, что она сочинена (или «сказана», как обычно говорится в саге) каким-то определенным человеком, большей частью — самим Греттиром. Однако, как удается установить по данным языка, в действительности большинство вис в саге сочинено не тем, кому они приписываются, т. е. не в IX или X в., а позднее. Не исключено, впрочем, что некоторые из вис, которые приписываются Греттиру, были действительно сочинены им.
Вычурность скальдических стихов беспримерна в мировой литературе. Размер — обычно очень сложный: аллитерации и внутренние рифмы образуют в строфе всегда тот же строгий узор. Порядок слов часто совершенно противоестественный: отдельные предложения переплетаются друг с другом. Кроме того, содержание стиха часто зашифровано посредством очень своеобразных поэтических фигур, так называемых кеннингов. Кеннинг — это условное и трафаретное обозначение из двух или более существительных, из которых одно определяет другие. Так, в кеннинге мужчины, или воина, определяемое — имя одного из богов или название дерева мужского рода, а определение — то, с чем мужчина имеет дело, т. е. битва, доспех, корабль, сокровище и т. п. (например, «Бальдр щита», «Ньёрд корабля», «Фрейр меча», «ясень битвы»); в кеннинге женщины определяемое — имя богини или название дерева женского рода, а определение — то, с чем имеет дело женщина, т. е. украшение, наряд, угощение и т.д. (например, «Фрейя золота», «Гевьюн нива», «липа скамьи», «береза запястья»); в кеннинге корабля определяемое — конь или другое животное (медведь, лось, олень, волк и т. д.), а определение — все, что имеет отношение к кораблю (например, «конь паруса», «олень каната», «бык штевня», «мерин реи»). Аналогичные трафареты существовали также для кеннингов битвы, золота, меча, крови, ворона и т. п. Подставляя синонимы или кеннинги вместо составных частей кеннинга, можно было сделать его многочленным (например, «Ньёрд медведя волн»). Передать всю эту сложную и вычурную форму в переводе на русский язык можно только приблизительно. Но такой перевод скальдических стихов оправдывается тем, что содержание их, как правило, очень скудно (только факты, сообщаемые и в прозе), и форма настолько условна, что она как бы независима от содержания.
