Э. В. Емельянова
Образы исландцев «века саг» в преломлении
поэтики родовой саги на примере
воспитателей: к вопросу о типологии
персонажей.
Родовые саги представляют собой архаичную форму исторической памяти исландцев, в которой социальные и литературные аспекты еще не разделены. Их сюжет строится на отображении событий Исландии «века саг», главным образом, конфликтов в древнеисландском обществе, их поэтика основана на передаче соответствующих исторических реалий таким образом, что они облекаются в ту форму словесного искусства, которая способна переходить из поколения в поколение. Все персонажи саг мыслятся как реально существовавшие исландцы, вместе с тем поэтика родовой саги отображает их с различной степенью индивидуализированности или обобщенности. Так возникают две разновидности персонажей: обладатели личной и коллективной индивидуальности. Последние представляют собой определенные социальные типы, что свидетельствует об особой значимости или распространенности этих типов в обществе «века саг». Персонажи воспитатели представлены в сагах обладателями как личной, так и коллективной индивидуальности, различие между данными типами индивидуальности отражает поэтика саги. Их образы обнаруживает черты стереотипности, чем сильнее проявляется эта стереотипность, тем слабее выражены черты личной индивидуальности, вплоть до деперсонализации.
Ключевые слова: родовые саги, синкретическая правда, скрытый вымысел, персонажи, стереотипы, личная индивидуальность, коллективная индивидуальность, деперсонализация, воспитатели, воспитательницы.
Исландцам «века саг», а также их потомкам, пересказывающим родовые саги, а впоследствии и записавшим их в форме, до нас дошедшей, было свойственно осознание связи поколений и особое [13]чувство сопричастности к событиям прошлого, которое М. И. Стеблин-Каменский обозначил как прочность времени [Cтеблин-Каменский 2003b: 200]. Чувство это проявляется прежде всего в отношении к личности. Для рассматриваемой литературной традиции не существует персонажей, которые бы осмыслялись как вымышленные, для неё ещё невозможно целенаправленное условное изображение человека, олицетворяющего какой-либо из социальных типов, как это свойственно литературе нового времени. Всякий персонаж непременно представляет собой конкретного человека, жившего в исландском обществе «века саг», по крайней мере мыслится как реально существовавший человек, занявший свое место в истории исландцев и, соответственно, в их памяти.
Изображение этих людей в ключе особого, характерного для родовых саг реализма основано на приёмах осмысления и отображения действительности, которыми располагает данная традиция как архаичная форма исторической памяти. Для нее характерен синкретизм искусства и того, что современный человек вычленяет и обособляет как установку на фиксацию фактической достоверности, которая свойственна современной историографии. Эта архаичная неспециализированность проявляется на различных уровнях, определяя как сам способ порождения и бытования данных текстов, так и их целевое назначение в рамках древнеисландской традиции.
Прежде всего, саги «должны были быть не только „забавными“, то есть удовлетворять эстетическим требованиям, но и „правдивыми“, то есть удовлетворять потребность в знании фактов прошлого», как отмечает М. И. Стеблин-Каменский [Cтеблин-Каменский 2003a: 95][1]. Двоякая функция родовых саг в древнеисландском обществе или, точнее, синкретизм социально-литературного назначения этих текстов предполагал также и то, что исторический и художественный аспекты в них неразрывно взаимосвязаны.
Как необычайной объективности родовых саг, так и проникновению в них скрытого, то есть неосознанного вымысла способствовал особый тип авторского сознания, обозначенный М. И. Стеблин-Каменским как неосознанное авторство, при котором акт воспроизведения текста по сути неотделим от его сочинения [Cтеблин-Каменский 2003b: 155 – 156]. Этот тип авторского сознания был свойственен не только рассказчикам саг в период их существования исключитель- но в рамках устной традиции, но и исландцам, которые на закате традиции их записали. Сам способ осмысления действительности и представления ее в той форме исторической памяти, которой [14]являются родовые саги, определенный Стеблин-Каменским как синкретическая правда, подразумевает, что скрытый вымысел нисколько не противоречит объективности повествования [Cтеблин-Каменский 2003b: 142]. Важно подчеркнуть, что он не мог быть произвольным, это, как отмечает Стеблин-Каменский, – «вымысел, который те, кто создавали саги, могли позволить себе, оставаясь в пределах правды» [Cтеблин-Каменский 2003b: там же]. Художественная составляющая родовой саги настроена на запечатление реалий древнеисландского общества «века саг», аккумулирования необходимых сведений именно в той форме, в которой могут быть восстановлены эти реалии, следствием чего является гибкая, постоянно обновляющаяся ткань исторической памяти, способная не только передавать правду о событиях прошлого, но и сохраняться в рамках порождающей её традиции, переходя к последующим поколениям. При этом, с одной стороны, сведения, усваиваемые сагой, подвергаются необходимой трансформации, не искажающей отображенные реалии, а преобразующие их в художественную форму, в которой они могут быть сохранены для потомков, а с другой, – сама художественная составляющая саги обретает свой стиль, свой неповторимый облик, по условию учитывая характер передаваемой действительности. Эта взаимозависимость находит отражение в принципе единства формы и содержания[2], поэтика родовой саги – своего рода «поэтика действительности». Из названного принципа вытекает потребность исследования художественной составляющей саги и отображённых через призму ее поэтики исторических реалий древнеисландского общества в их неразделенности и соподчиненности.
Скрытый вымысел в родовой саге, в отличие от неточностей в историографии нового времени, – не погрешность, а важнейший инструментарий повествования и задачи его разнообразны, а главное, многоплановы. Помимо того, что путем скрытого вымысла осуществляется всякий акт трансформации отображаемой действительности в ткань повествования саги, что связано с архаичной неотграниченностью воспроизведения и сочинения, он позволяет заполнить лакуны памяти материалом, который не искажает суть произошедших событий, благодаря чему сага может существовать как нечто целостное. Присочиненные диалоги и восстановленные подробности происходящего способствуют убедительности повествования и позволяют ему правдиво запечатлевать поведение исландцев «века саг», характеризующее персонажей, что отражено в известной древнеисландской [15]поговорке «сага рассказывается так, как она происходит». И, наконец, упоминание вещих снов, которые тоже воспринималось исландцами как реалии жизни, поскольку в их правдивость верили, намекает аудитории на предстоящие события, и тем самым помогает ей удерживать нить повествования и усиливает драматический эффект.
Главным объектом памяти для рассматриваемой традиции были люди, жившие в Исландии века саг. Однако их изображение в качестве персонажей родовой саги происходило в соответствии с повествовательными стратегиями, которые, как уже говорилось, были настроены на передачу правды. Личность не могла быть показана изолированно, не могла быть вырвана из контекста древнеисландского общества. Как отмечает Стеблин-Каменский, «человек раскрывается в „сагах об исландцах“ не в прямых характеристиках, а через его отношение к другим людям. Дело в том, что в сагах изображаются, по существу, не отдельные люди, а определённый вид отношений между людьми, а именно нарушение мира, распря, её поводы, протекание и последствия». [Cтеблин-Каменский 2003b: 160 – 161]. Выбранная в качестве эпиграфа к этой статье авторская ремарка Л. Н. Толстого из «Севастопольских рассказов» призвана не только подчеркнуть, что «главным героем» родовых саг является правда, но и отметить ту естественность и непосредственность, с которой древнеисландские рассказчики, добивались осуществления задачи, к которой осознанно стремился один из талантливейших писателей нового времени. Надо учитывать и то, что если Толстой выступал как очевидец обороны Севастополя, будучи своего рода военным корреспондентом, то между повествователями родовых саг и описываемыми ими событиями уже стояла определённая временная дистанция, которую и помогала преодолеть «поэтика действительности». «Севастопольские рассказы» особо примечательны с точки зрения данного исследования именно потому, что Толстой стремился соединить в одном тексте историографическое и художественное – талантливая, но заведомо недостижимая попытка человека нового времени восполнить утрату синкретической правды.
Особое место в повествовании родовых саг занимает частный конфликт в древнеисландском обществе, именно он структурирует повествование, поскольку композиция саги строится на его отображении [Cтеблин-Каменский 2003b: 169]. Так, поэтика данных текстов маркирует отличительную особенность древнеисландского общества: при отсутствии исполнительной власти именно распри, которые велись по неписанным правилам, приводили в действие законы и [16]выстраивали человеческие отношения таким образом, что это способствовало стабилизации общества в целом[3].
Вместе с тем, явление распри глубоко трагично в древнеисландской культуре не только потому, что в ходе столкновений гибли люди. Часто возникали противоречивые ситуации, в результате которых происходили вынужденные нарушения обязательств и предательства. В сагах отражена привычность древних исландцев находиться в состоянии распри, трагизм этого состояния пронизывает повествование, придает ему одухотворенность, поскольку именно распри и разного рода размолвки проявляют характер персонажей, раскрывают их личности, что и составляет основу того единственного в своем роде реализма, которым отличается эта литературная традиция. Симптоматичное изображение эмоций героев, проявляющихся в их речах, их поведении при отсутствии авторской точки зрения, задающей тон повествованию, создаёт ощущение драматизма, едва ли доступного литературе нового времени.
Персонажей родовых саг можно поделить на две группы как обладателей личной и коллективной индивидуальности. Они различаются тем, какие именно средства использует поэтика родовой саги для отображения тех или иных людей, живших в Исландии «века саг». Все главные и большинство периферийных персонажей родовых саг – не просто частные лица, а именно те исландцы, которые сохранились в памяти потомков с учетом их личной, более или менее ярко выраженной индивидуальности. Их поведенческие черты определяются как особенностями их характера, так и социальными связями этих людей, особенно родственными. М. И. Стеблин-Каменский пишет в своей книге «Мир саги»: «Своеобразие границ человеческой личности в древнеисландском обществе, описываемом в сагах об исландцах, проявляется, конечно, всего отчётливее в том отождествлении себя со своими родичами, которое следует из долга мести за них» [Стеблин-Каменский 2003b: 152]. Родственный, а также дружеский долг, нередко заставляет исландцев действовать вопреки своим интересам или своей жизненной позиции. Именно обладатели личной индивидуальности становятся непосредственными участниками драм и заложниками трагических противоречий[4], составляя своего рода «эмоциональное ядро» повествования саги и плоть ее духовного мира. [17]
Что касается персонажей коллективной индивидуальности, то все они периферийны и представляют собой определенный социальный тип, к примеру, берсерки, колдуньи, рабы и воспитатели (последние будут рассмотрены в настоящей статье подробнее). Важно подчеркнуть, что их типизированность отнюдь не сродни той, которая свойственна литературным персонажам нового времени: они не являются продуктом осознанного обобщения, призванного выразить авторскую точку зрения на то или иное социальное явление, и тем более они не являются аллегорией. Обладателей коллективной индивидуальности отличают более или менее яркие поведенческие особенности, многие из них вполне полнокровны и так же, как персонажи личной индивидуальности, мыслятся как реальные исландцы «века саг». Но при этом представители каждого из социальных типов поразительно похожи друг на друга, имеют общие черты характера и стиль поведения, в основном различаясь лишь именами, и таким образом составляют коллективную индивидуальность. Они воплощают предельно выраженный стереотип – «фиксированную ментальную «картинку», являющуюся результатом отражения в сознании личности «типового» фрагмента реального мира» [Красных 2003: 231], то есть соответствуют обобщенному образу, отвечающему сложившимся представлениям о специфике поведенческих черт исландцев «века саг», принадлежащих к тому или иному социальному типу.
Как отмечает М. И. Стеблин-Каменский в «Культуре Исландии», историчность персонажей саг не опровергнута, однако «эти исторические рамки оставляют широкий простор для вымысла». Так «исторические лица и события могут быть втиснуты в вымышленный сюжет», могут быть присочинены персонажи [Стеблин-Каменский 2003a: 91]. Что касается коллективной индивидуальности, то в этом случае границы между сочинением и обобщением весьма расплывчивы. Не столь важно, наделялся ли присочиненный персонаж несколько обобщенными чертами, списанными с реальных людей определенного социального типа, или же образ существовавшего в действительности человека подвергался обобщению – обе операции осуществлялись неосознанно, средствами скрытого вымысла и были нацелены на правдивое отображение реалий древнеисландского общества.
Важно учитывать и то, что существовавшие в древнеисландской традиции стереотипы несомненно навязывали исландцам определенные модели поведения. В. В. Красных, рассматривая стереотипы поведения, указывает, что они выступают в роли канона, то есть, « [18]диктуя определенное поведение, выполняют прескриптивную функцию», что особенно актуально для настоящего исследования [Красных, 2003: 232]. Поэтика зарождающегося повествования о распрях, от которого берет начало родовая сага, отмечая стереотипные явления древнеисландского общества, одновременно канонизирует их, не только облегчая тем самым сохранение в памяти важных сведений, но и закрепляя их как поведенческую норму в сознании исландцев. Иначе говоря, сага не только отображает действительность, но и оказывает на нее непосредственное влияние, в чем проявляется неразрывная и взаимообратная связь древнеисландского общества и саги, синкретизм социально-литературного назначения текстов, этим обществом порождаемых и его же преобразующих.
С другой стороны, персонажи коллективной индивидуальности в родовых сагах воссозданы при помощи того самого специфического приема осмысления действительности, который мы находим в скандинавской мифологии. В книге «Историческая поэтика» М. И. Стеблин-Каменский писал о коллективной индивидуальности[5] мифологических существ, например карликов, валькирий, великанш. Как и в рассматриваемых персонажах родовых саг, в каждом из таких существ индивидуально только имя, все остальные характеристики – видовые [Стеблин-Каменский 2003: 583]. Использование мыслительных стратегий, разработанных мифологией – одна из черт архаичной историографии [Цивьян 2009: 19]. Их роднят общие принципы осмысления действительности, поскольку, как отмечает Стеблин-Каменский, «для тех, кто создавал миф, он был объективной действительностью» [Стеблин-Каменский 2003c: 241]; историография в данном случае наследует приемы, разработанные мифологией.
Сходство с мифологическими существами проявляется и на уровне функции обладателей коллективной индивидуальности в сагах. Хотя они выполняют какую-либо из типичных ролей в древнеисландском обществе и состоят в определенных социальных отношениях, их поведение отличается однолинейностью, как будто ими движет своего рода внутренняя энергия, мотивирующая их поступки независимо от тех человеческих связей, которые могли бы их усложнить; подобно богам скандинавской мифологии эти обладатели коллективной индивидуальности всегда выступают в предписанной им роли. Такие персонажи не оказываются перед трудным выбором, не становятся жертвами драматических коллизий. Тем не менее, их однолинейные, упрощенные образы не имеют отношения к абстрактному [19]мышлению, как и многое другое в поэтике саги, они взяты из действительности, а именно списаны с живших в Исландии «века саг» исландцев, которые играли роль сеятелей вражды, лживых и ни во в что не ставящих законы и обязательства, и потому в известной степени свободных от чувства родственного и дружеского долга. Не случайно среди обладателей коллективной индивидуальности особенно много каузаторов конфликта, как, например, рабы из «Саги о Ньяле», гл. 36 [Íslendinga sögur 1987: 164]. Их роль – провоцировать ситуации, в которых и страдают герои, наделенные личной индивидуальностью. Эта однолинейность, упрощенность поведения в результате неосознанного обобщения могла быть перенесена и на представителей других типов коллективной индивидуальности.
Несомненно симптоматично уже то, что типизированные персонажи обычно вводятся в сагу без указания родственных связей. Во многих случаях это можно было бы объяснить их незнатностью, как, например, объясняется отсутствие упоминаний генеалогий и семейных связей при вводе героев прядей об исландцах безродностью этих исландцев [Гуревич 2004: 59]. Но вместе с тем отсутствие ссылок на родство определяется поэтикой саги, которая подчеркивает однолинейную функцию персонажей коллективной индивидуальности, поведение которых не осложнено семейными обязательствами. Некоторые исключения из названного правила не нарушают общей закономерности: так, если обладатель коллективной индивидуальности все же имеет родича, то обычно – это персонаж, дублирующий его самого, играющий сходную роль в повествовании и только усиливающий его влияние на развитие сюжета. Таковы, к примеру, братья берсерки Торир Брюхо и Эгмунд Злой, упомянутые в «Саге о Греттире» (гл. 19) [Íslendinga sögur 1987: 980]. Кроме того, типизированный персонаж, слуга или раб, может быть родственником своего хозяина, в этом случае родство дублирует отношения покровительства, также не внося усложнений в функцию персонажа. Так, например, в «Саге о Ньяле» (гл. З8) Брюньольв Сварливый, родич Халльгерд, с одной стороны, пользуется ее покровительством, став ее домочадцем, а с другой, помогает Халльгерд в провокации очередного конфликта, усиливая этим самым ее влияние на развитие сюжета [Íslendinga sögur 1987: 168]. Следовательно, с одной стороны, поэтика саги обнаруживает себя в том, что обладатели коллективной индивидуальности испытали преобразующую силу скрытого вымысла в большей степени, по сравнению с остальными персонажами, результатом чего и является их некоторая отвлеченность от сложной, многообразной и противоречивой системы человеческих связей. А с другой стороны, будучи «поэтикой действительности», она отражает либо широкую [20]распространенность, либо особую значимость представленных данными персонажами социальных типов в обществе «века саг».
Оба названных типа индивидуальности – личная и коллективная – представлены персонажами воспитателями. Воспитание по договору, когда ребёнка передавали другому человеку на определённых условиях, было одной из наиболее востребованных практик в Исландии, и, вместе с тем, одним из социально значимых явлений общества «века саг». Если же ребенок рос в родительском доме, присмотр за ним могли поручить прислуге. В обоих случаях воспитатель и воспитательница обозначались словами fóstri (м.р.) / fóstra (ж.р.), воспитатель по отношению к отцу ребёнка – barnfóstri ‘воспитатель чьего-либо ребёнка’.
Все персонажи-воспитатели, обладающие как личной, так и коллективной индивидуальностью, обычно периферийны, эпизодичны[6] и выполняют определенные роли в развитии сюжета[7]. Сопоставление персонажей одного и того же социального статуса, относящихся к каждой из двух обозначенных групп с учетом степени их типизированности особенно интересно, поскольку позволяет увидеть средства, которыми поэтика саги обозначает данные различия.
Необходимо обратить внимание на то, что роль, отведенная воспитателям в сюжете обычно не определяется прямой задачей взращивания и воспитания ребёнка. Функция воспитателей в саге, которая наиболее чётко выражена у персонажей коллективной индивидуальности в силу их типизированности и обобщенности, подразумевает их взаимодействие с родителем ребёнка или с самим воспитанником, часто уже взрослым. Считалось, что воспитатель должен уступать отцу ребёнка в знатности и занимать более низкое положение в обществе[8]. Так, если ребёнка передавали зажиточному бонду, то его влиятельный родитель покровительствовал воспитателю и оказывал ему поддержку в конфликтных ситуациях, а взамен мог рассчитывать на материальную выгоду. Если незначительный бонд страдал от чужого самоуправства, или, напротив, сам притеснял соседей, он стремился [21]заручиться поддержкой покровителя, в результате последнему приходилось враждовать с неприятелями своего подопечного [Byock 1993: 43]. Каузатор конфликта – один из социальных типов в саге. Такие воспитатели обладают ярко выраженной коллективной индивидуальностью, их отличают особые поведенческие черты: склонность к воровству, скупость, лживость, умение создавать конфликтные ситуации.
Действия представителей другого социального типа воспитателей можно охарактеризовать как помощь воспитаннику, особенно советом. Функция таких воспитателей-помощников связана с разнообразными ситуациями, которые могут не оказывать определяющего влияния на развитие сюжета, поэтому данный тип коллективной индивидуальности не столь ярко выражен по сравнению с типом каузаторов конфликта. Как правило, воспитатели-помощники взаимодействуют со своими взрослыми воспитанниками. Договор о воспитании действовал, пока ребенку не исполнялось 16 лет[9], и если воспитатель успешно выполнял его, то связь между ними не прекращалась, когда воспитанник становился взрослым. Таким образом, их отношения становились близки к родственным, а статус воспитателя и воспитательницы сохранялся как пожизненная характеристика, сохранялись и обозначения (fóstri / fóstra), которые применяются к этим людям независимо от возраста их воспитанников[10].
Коллективная индивидуальность воспитательниц-колдуний четко проявляется в обладании колдовскими способностями, используемых в интересах воспитанника, так что и они играют роль помощниц и, следовательно, в сущности, являются разновидностью второго из названных типов. Как правило, никто из персонажей перечисленных типов не наделен индивидуальными поведенческими чертами, что отличает их от воспитателей, обладающих личной индивидуальностью.
Что касается отображения личности в поэтике саги, то его анализ должен строиться с учетом пересечения двух временных плоскостей в ее повествовании: исторического фона и эпизодов. В последних происходит развитие текущих событий саги, которые, как уже [22]говорилось, главным образом связаны с протеканием распри. Другая временная плоскость включает в себя фоновые знания аудитории, их основу составляют вводные характеристики участников событий, о которых повествуется в последующих эпизодах. Прежде всего, это – имена самих персонажей саги, а также часто приводятся имена их родственников (в том числе и тех, кто не участвует в последующих событиях), названия местностей, в которых живут персонажи, особенности их внешности и черты их характера, и, наконец, что особенно важно для настоящего исследования, может быть упомянут их общественный статус. Вводные характеристики, таким образом, составляют единую, общую для всех родовых саг ткань прочного времени, в котором персонажи саг, они же возможные предки повествователя и его аудитории, играют роль своего рода «единиц» историко-генетической памяти исландцев. С другой стороны, вводные характеристики в той или иной степени предвосхищают последующие события саги, называя участников событий и указывая их приметы. Что касается эпизодов, то именно в них личности персонажей раскрываются в своих поступках, эпизодическое или внутрисаговое время дает возможность повествователю поведать историю в той степени подробности и высветить те детали, которые необходимы для подкрепления фоновых сведений, что способствует их удержанию в памяти. Пересечение и постоянное взаимодействие двух названных временных плоскостей и определяют информативность саги, а также ее жизнеспособность как архаичной формы исторической памяти.
Поэтика саги использует определенные сигналы во вводных характеристиках воспитателей и воспитательниц, которые указывают на свойства их личностей и в той или иной степени предвосхищают последующие события. Так, обладатели личной индивидуальности, которые рассматриваются в настоящем исследовании, обозначаются соответствующими именами деятеля fóstri и fóstra только в эпизодах саги. Вместо названных слов при упоминании их общественного статуса во вводных характеристиках используется глагол fóstra ‘воспитывать’ в форме плюсквамперфекта:
(Сага о «Вига-Глуме», гл. 17) ‘Жил человек во Дворе Йорунн, которого звали Халли и называли Халли Белый. Он был сыном Торбьёрна. Мать его звали Вигдис. Она была дочерью Аудуна Гнилого. Он воспитал (hafði fóstrat) Эйнара Ейольвссона… Халли был слеп. Он участвовал во всех примирениях в округе, потому что был как мудрым, так и справедливым. Его сыновья были Орм и Бруси Скальд, которые жили на Дерновой горе, а Бард жил во Дворе скальда’ [Íslendinga sögur, 1987: 1929]. [23]
(«Сага о Ньяле», гл. 39) ‘Жил человек по имени Торд, по прозвищу Вольноотпущенников Сын. Его отца звали Сигтрюгг, он был вольноотпущенником Асгерд и утонул в Маркарфльоте (в Равнинной реке). С тех пор Торд жил у Ньяля. Он был большой и сильный человек. Он воспитал всех сыновей Ньяля’ (hann hafði fóstrat alla sonu Njáls) [Íslendinga sögur, 1987: 170], [Исландские саги 1973: 221] (пер. В. П. Беркова).
Как видно из приведенных примеров, нетипизированные воспитатели, вводятся с указанием родственных связей, что особенно при-мечательно в случае Торда, который был не из числа знатных исландцев, о чем сообщает вводная характеристика: его отец был вольноотпущенником и сам Торд является домочадцем Ньяля, наряду с прочей прислугой. Более того, своеобразной ссылкой на родственные связи, пусть и без указания имени отца, является прозвище Торда – Вольноотпущенников сын.
Названные персонажи снабжаются индивидуализирующими приметами, так во вводных характеристиках упоминается мудрость и справедливость Халли, а также его слепота, Торд характеризуется как большой и сильный человек). Обоим суждено выступить в роли невольных возбудителей вражды, что свидетельствует о том, что такой жизненный сценарий был действительно распространен в обществе «века саг». При этом существенно, что образы данных персонажей, очерченные во вводных характеристиках, не соответствуют существовавшим представлениям о типичных каузаторах конфликта: лживых, сеющих вражду провокаторах: индивидуализирующие приметы и ссылки на родство намекают на то, что поведение Халли Белого и Торда Вольноотпущеникова сына будет разительно отличаться от поведения типизированных воспитателей. Халли из «Саги о Вига-Глуме» обращается к воспитаннику и просит его вести дело об убийстве своего родного сына, таким образом его действия мотивированы чувством родственного долга, что характерно только для обладателей личной индивидуальности. Пока сын был жив, Халли обращался именно к нему, если его притесняли (а не к воспитаннику или к отцу ребёнка, как обычно поступают типизированные воспитатели, как, например Халльвард, с которым Халли враждует; этот персонаж будет также рассмотрен в настоящей статье). Помощь Халли и стоила жизни его сыну, не спасла его и мудрость отца, о которой было заявлено во вводной характеристике последнего: Халли предвидел убийство сына и дал ему наставления, как избежать этой участи, но тот не полностью выполнил наказ.
Трагичен и образ Торда из «Саги о Ньяле», который, повинуясь подстрекательствам своей хозяйки, супруги Ньяля и матери его сыновей, воспитанных Тордом, вынужден совершить убийство, вопреки [24]своему миролюбию, о котором мы узнаем уже из эпизода саги (о миролюбии Торда во вводной характеристике не сообщается вероятно потому, что это дало бы ложный намек на ход дальнейших событий). Исландцу, который прежде не видал человеческой крови, все же удается проявить доблесть, но, совершив убийство, он обрекает себя на роль следующей жертвы. Дело в том, что Торд участвует в провокации распри, которую пытаются разжечь жены двух друзей, героев саги – Ньяля и Гуннара. Их рабы и прислуга, повинуясь подстрекательству своих хозяек начинают убивать друг друга, эти убийства провоцируют месть и новые этапы конфликта, угрожающего дружбе героев, но Ньялю и Гуннару каждый раз удается помириться: их утрата невелика, поскольку участники провокаций – типичные возбудители вражды, незначительные и малоприятные. Яркая, индивидуальность обаятельной личности Торда, которая и стала причиной горячей привязанности сыновей Ньяля к своему воспитателю, сложность и трагизм его образа сущностно важны для повествования саги, поскольку именно участие Торда в очередной провокации переводит конфликт на новый уровень. Дружба Ньяля и Гуннара в этот раз сталкивается с действительно серьезным испытанием, которое героям все же удается преодолеть, что является своего рода манифестацией крепости этих уз.
Воспитательницы-помощницы, обладающие коллективной индивидуальностью, Торгерд Ворвань из «Саги об Эгиле» и Свинья из «Саги о Финнбоги Крепком», вводятся без указания родственных связей, которые более актуальны при упоминании мужчин, чаще и сильнее, чем женщины, испытывающих давление родственного долга при участии в распрях.
(«Сага о Финнбоги Крепком», гл. 3). ‘Жил человек по имени Гест. Он жил в Дернах. Его жена звалась Грязнуля. Она воспитала / взрастила Торгерд прежде, когда та была ребенком (hún hafði fóstrat Þorgerði fyrr meir þá er hún var barn). И любила она ее сильно, и взяла с собой, когда ее выдали замуж туда на Косу. Она хорошо делала все, что от нее требовалось. Была она всякой твари неприглядней на вид, и не нравилась она Асбьёрну [мужу Торгерд], и он считал, что она слишком близка Торгерд. Поэтому она отправила Грязнулю [с хутора] и выдала ее замуж за Геста’ [Íslendinga sögur, 1987: 626].
(«Сага об Эгиле», гл. 40). ‘Торгерд Ворвань звалась служанка Грима Лысого. Она воспитала / взрастила Эгиля ребенком (hún hafði fóstrat Egil í barnæsku). Она была крупной, сильной, как мужчина и очень сведущей в колдовстве’ [Íslendinga sögur 1987: 415].
Обе упомянутые воспитательницы наделены индивидуализирующими приметами (безобразие Грязнули, «мужская» сила Торгерд). Грязнуля (Syrpa) при этом обладает говорящим именем, которое, [25]заостряя внимание на ее неприглядной наружности, также служит индивидуализирующей приметой, что отличает его от говорящих имен некоторых типизированных воспитателей, которые будут рассмотрены в настоящей статье.
Образы этих двух воспитательниц не являются сложными или противоречивыми, но, тем не менее, их поведение в эпизодах отличается своеобразием, не свойственным типизированными воспитательницам. Как и последние, они помогают своим воспитанникам, поскольку именно такая роль воспитательниц была наиболее востребована древнеисландским обществом, но помощь обладательниц личной индивидуальности осуществляется в более разнообразных жизненных ситуациях и способами, нетипичными для стереотипных воспитательниц-колдуний. Так, Грязнуля спасает сына своей воспитанницы, временно заменяя ему мать. Несмотря на то, что вводная характеристика Торгерд Ворвани упоминает о ее колдовских способностях, что обычно свойственно типизированным воспитательницам, женщине удается помочь маленькому Эгилю, которого она защищает от ярости отца, принимая удар на себя, именно благодаря своей необычайной физической силе, которая и составляет индивидуализирующую примету данного персонажа. Колдовские способности Торгерд, упомянутые в ее вводной характеристике, вероятно, следствие существовавшего стереотипа, но его воздействие не подвергает в данном случае образ Торгерд кардинальным преобразованиям, которые могли бы сделать его более обобщенным, стирая черты личной индивидуальности.
Плюсквамперфект во вводных характеристиках родовой саги – сравнительно редкое явление. В соответствии со своим категориальным значением, он обычно обозначает действие, предшествующее определенному моменту в прошлом [Стеблин-Каменский 2012: 117]. Но в связи с особым назначением вводных характеристик нести сведения, формирующие исторический фон и составляющие ткань прочного времени, упоминаемые в них события не образуют временной последовательности, как это происходит в эпизодах саги. Поэтому плюсквамперфект в этих текстах не может употребляться в том же значении, что и в эпизодах.
В перечисленных случаях семантика предшествования всё же присутствует, только действие, обозначенное формой hafði fóstrat, соотносится не с другим действием, а с последующим эпизодом саги в целом и таким образом актуализирует и предвосхищает развитие событий. Для сравнения следует рассмотреть другие примеры употребления плюсквамперфекта в характеристиках. Так при вводе некой Тордис из «Саги о Названных братьях» (гл. 15) с помощью названной [26]конструкции сообщается, что эта женщина воспитала своего родственника [Íslendinga sögur 1987: 809 – 810]. В отличие от приведенных выше примеров, в данном случае важна не функция Тордис в качестве воспитательницы, а отношения между ее родным сыном и воспитанником: hafði fóstrat намекает на то, что мальчики росли в одном доме. Результатом этого обстоятельства и стало их побратимство.
Для уточнения функции плюсквамперфекта во вводных характеристиках полезно обратиться и к случаю его употребления, не связанному с воспитанием. Торбьёрн из «Саги о Хитром Реве» (гл. 1) характеризуется как самоуправный человек, устрашающий новых соседей своими злодеяниями, а плюсквамперфектные конструкции называют действия и события, которые с этим связаны – своего рода послужной список персонажа[11]. В эпизоде повествуется о том, как семья главного персонажа пострадала от его самоуправства. Юноша убил Торбьёрна и таким образом впервые проявил свою доблесть. «Послужной список» в характеристике его неприятеля акцентируют весомость будущего подвига.
Плюсквамперфект во вводных характеристиках означает результат предшествующих действий или событий[12], который актуализируется в последующем эпизоде, что соотносится с эпизодичностью самого персонажа. Так результатом того, что обсуждаемые исландцы некогда воспитали детей, являются узы между воспитателями и воспитанниками, определяющие их взаимодействие, о котором и повествует эпизод. Вместе с тем употребление hafði fóstrat при вводе воспитателей подчеркивает, что эти люди в свое время справились со своей задачей[13], следовательно, они характеризуются как успешные воспитатели. Это особенно заметно в случае Торда из «Саги о Ньяле», благодаря уточнению: он воспитал всех сыновей Ньяля (alla sonu Njáls). [27]
Особый случай представляет собой упоминание воспитанников Ньяля из одноименной саги незадолго до гибели героя при поджоге, устроенном врагами его сыновей:
(«Сага о Ньяле», гл. 109). ‘Ньяль взял себе на воспитание сына Кари по имени Торд (Njáll hafði tekit til fóstrs son Kára er Þórðr hét). А ещё он воспитал Торхалля, сына Асгрима и внука Лодейного Грима (hann hafði ok fóstrat Þórhall son Ásgríms Elliða-Grímssonar). Торхалль был человеком смелым и решительным. Он так научился законам у Ньяля, что стал одним из трех величайших знатоков законов в Исландии’ [Íslendinga sögur 1987: 256] (пер. В. П. Беркова) [Исландские саги 1973: 331].
При поджоге погибнет и упомянутый мальчик Торд, его отец Кари вместе с другим воспитанником Ньяля, Торхаллем, отомстят за смерть своих близких, причем последний будет использовать свои преимущества знатока законов, о которых и упоминает вводная характеристика. Таким образом, Ньяль, как и вышеупомянутые воспитатели, невольно провоцирует очередной виток распри. Но, поскольку Ньяль – один из главных героев саги, его роль не может быть сведена к функции воспитателя, и сведения о воспитании сообщаются во вводной характеристике его воспитанников, менее значимых персонажей саги, а не в его собственной. Более того, данная характеристика Торхалля приводится уже во второй раз, впервые он упоминается в 27 гл., где также сообщается о том, что знанию законов он обучился у Ньяля [Íslendinga sögur 1987: 155]. Повторная характеристика Торхалля незадолго до трагических событий, очевидно, намекает на дальнейшее их развитие, такая сигнальная функция возможна именно благодаря устойчивости в представлении исландцев данной стереотипной ситуации: воспитанник мстит за своего воспитателя и таким образом становится участником распри. Предположительно, с точки зрения аудитории саги, эти сведения способствовали нагнетанию драматической напряженности наряду с другими предзнаменованиями гибели героев и предстоящей новой распри, ею спровоцированной, которые появляются в повествовании по мере приближения к трагической развязке.
Можно сказать, что повествование саги исследует личности нетипизированных персонажей, в том числе эпизодических, проявляя их с разных сторон. Что касается воспитателей и воспитательниц, представляющих определенные типы коллективной индивидуальности, общественный статус которых обозначен в их вводных характеристиках соответствующими именами деятеля (fóstri, fóstra, barnfóstri) без указания родственных связей, то на первый план выступает именно их функции в саге, она и определяется общественным статусом, при [28]этом повествование интересуют лишь те проявления данных личностей, которые связаны с их общественными ролями.
Вводные характеристики этих персонажей намекают на то, что их поведение, их действия в эпизоде саги внесут определенные изменения в существующее положение дел, окажут влияние и на судьбы героев. При этом их поведение не отклоняется от существующих стереотипов. В таких характеристиках обозначаются лишь те приметы, которые свойственны и другим представителям данных социальных типов, не считая имен и прозвищ персонажей – остаточного проявления личной индивидуальности этих исландцев:
(«Сага об Греттире», гл. 78). ‘У Торбьёрна Крючка была воспитательница по имени Турид (Fóstru átti Þorbjörn Önkull er Þuriðr hét). Она была очень стара и мало на что годна, как казалось людям. В молодые годы, когда люди были язычниками, она была искусной колдуньей и ведуньей’ [Íslendinga sögur 1987: 1071], [Сага о Греттире 1976: 124] (перевод О. А. Смирницкой).
(«Сага о Хитром Реве», гл. 6). ‘На совете у него был человек по имени Тормод. Он был воспитателем Хельги. (Hann var fóstri Helgu)’ [Íslendinga sögur 1987: 1521].
(«Сага о Курином Торире», гл. 9). ‘Сын Блюндкетиля Херстейн ушёл на ночь к своему воспитателю по имени Торбьёрн, которого прозвали Всходящим’ (til fóstra síns er Þorbjorn hét og var kallaðr stígandi’ [Íslendinga sögur 1987: 1426].
Воспитательница Торбьёрна Крючка из «Саги о Греттире» представлена как женщина, сведдущая в колдовстве, именно с помощью колдовства она помогает воспитаннику одолеть его противника, главного героя саги. Воспитатели-советчики действуют в различных ситуациях. Так, Тормод из «Саги о Хитром Реве» принимает участие в сватовстве своей воспитанницы, он остается при ней и после свадьбы и помогает советами ее мужу. В примере из «Саги о Курином Торире» один из героев, Хельги, уцелел, благодаря тому, что остался на ночь у своего воспитателя Тормода. Таким образом воспитатель помог сохранить жизнь своему воспитаннику, затем он дает ему советы, как поступать дальше. То, в чем именно помогают представители данных типов своим воспитанникам и как это влияет на их судьбу, следовательно, зависит от конкретной ситуации, от положения дел, которое складывается в эпизоде.
Как уже говорилось, более яркими чертами коллективной индивидуальности обладают воспитатели мужского пола, провоцирующие распри, что связано с особой важностью их роли в повествовании, которая является сюжетообразующей. Таким образом поэтика саги заостряет и абсолютизирует тенденцию к стереотипизации, которая, [29]как было показано, обнаруживаются уже в образах воспитателей, обладающих личной индивидуальностью. При вводе соответствующих типизированных персонажей в сагу повествование стремиться обрисовать черты их социального типа, обособляя их от не столь примечательных воспитателей-советчиков, их характеристики наиболее четко предсказывают развитие событий в последующих эпизодах:
(«Сага о Вига-Глуме», гл. 17) ‘У Глума жил человек по имени Халльвард, его вольноотпущенник и воспитатель (fóstri) Вигфуса (сына Глума). Он сгонял скот и он был склонен обманывать, что касается имущества’ [Íslendinga sögur 1987: 1929].
«Сага о Вига-Глуме» использует разные формулировки для ввода двух будущих неприятелей, каждый из которых имеет воспитанника. Халли Белый, рассмотренный ранее, с его трагичной индивидуальностью противопоставляется Халльварду, типичному каузатору конфликта, незначительному человеку из рабов (он был вольноотпущенником), притом жадному, ненадежному и склонному к воровству. Низкое происхождение исландца далеко не всегда негативная характеристика, к примеру, оно не умаляет обаяния личности Торда Вольноотпущенникова сына из «Саги о Ньяле», который также был упомянут выше. Что же касается Халльварда, то указание на его происхождение работает над завершением образа типичного провокатора.
Симптоматично и то, что несмотря на дерзкое поведение и непризнание границ между своим и чужим, никто из персонажей данного социального типа не вводится в сагу как самоуправный (ójafnaðarmaðr), что также свидетельствует об их низком статусе. Это отличает их от многих других, более влиятельных исландцев, не желающих сдерживать себя правилами и притесняющих соседей (см., например вводную характеристику Одда из «Саги о Курином Торире», 1 [Íslendinga sögur 1987: 1417].
Поскольку во многих случаях влиятельные родители детей, передаваемых на воспитание, искали материальной выгоды, заключая договор с незначительным, незнатными, но богатыми исландцами и обещали использовать свое высокое общественное положение для их поддержки в конфликтных ситуациях, сообщения о богатстве таких воспитателей также намекают на их будущую роль в развитии событий:
(«Сага о сыновьях Дроплауг», гл. 6) ‘Был человек по имени Торстейн, который жил на Стожном болоте. Жену его звали Тордис и она была близкой родственницей Хельги Дроплаугарсона. Был человек по имени Бьёрн. (…) Бьёрн был воспитателем ребенка Хельги Асбьярнарсона (Björn var barnfóstri Helga Ásbjarnarsonar). Бьёрн повадился ходить на Стожное болото и вести разговоры с Тордис, женой Торстейна’ [Íslendinga sögur 1987: 352 – 353]. [30]
О Бьёрне прямо не говорится, что он богат, но сообщение о том, что Тордис была жадной к деньгам или ловкой в их накоплении (til fjár gefin) подсказывает, что женщину соблазняло богатство, которое являлось атрибутом тех, кто воспитывал детей знатных и влиятельных исланцев. Таким образом, в характеристике Бьёрна есть косвенное указание на зажиточность этого бонда. В контексте продолжающейся распри между Хельги Асбьярнарсоном, отцом ребенка, и Хельги Дроплаугарсоном, родственником Тордис, становится ясно, что назревает очередной конфликт между тезками, поводом для которого и становится связь Бьёрна с Тордис, упомянутая в самом начале эпизода и таким образом замыкающая вводную характеристику.
Некоторое расхождение между образом, выведенном во вводной характеристике и поведением персонажа в эпизоде имеется в следующем примере:
(«Сага о людях из Долины Дымов и Вигаскуте», гл. 1) «Был человек по имени Эйстейн (…) Он был очень самоуправным. Его соседа звали Мюлауг. Он жил на Мюлауговом дворе. Он был воспитателем ребёнка Хаварда Фьерлейварсона (hann var barnfóstri Hávarðs Fjörleifarsonar). Мюлауг был богатым и скупым человеком (auðigr maðr ok síngjarn).. Эйстейн пришел с шестью людьми и забрал у Мюлауга четыре воза дров и увез домой, поскольку он не хотел ему продавать. Раньше он предоставлял ему дерево, но не получал плату. Мюлауг сказал об этом Хаварду, а Хавард – Аскелю годи, брату своей матери Аскель сказал, что Эйстейн не был справедлив в отношении Мюлауга, и он сам хотел возбудить дело против Эйстейна, что и сделал весной» [Íslendinga sögur 1987: 1734].
Из процитированного контекста следует, что Мюлауг не в первый раз становится жертвой самоуправства Эйстейна, который и прежде забирал у него товар, не оплачивая его. При этом Мюлауг не сразу обратился к покровителю с жалобой на своего обидчика, следовательно, поведение воспитателя идет вразрез со скупостью, отмеченной в его вводной характеристике. Таким образом, последняя больше тяготеет к условностям, чем эпизод саги, в котором личная индивидуальность Мюлауга все же проступает, что особенно примечательно, с учетом той краткости, с которой сага о нем повествует, уделяя ему сравнительно мало внимания. Вместе с тем противоречий между ролью персонажа в саге и сведениями, данными при его вводе, нет: характеристика точно предсказывает функцию каузатора конфликта – ведь независимо от своей манеры поведения, Мюлауг спровоцировал распрю.
Вместе с тем, этот персонаж обладает говорящим именем. Mýlaugr является индивидуальным образованием в ряду распростра- ненных исландских имен со вторым компонентом -laugr (Gunnlaugr [31]Áslaugr). Оно ассоциируется с низменностью в географическом, и, следовательно, в метафорическом понимании. Его первый компонент (mý) означает ‘мошки, комары, гнус’ [Cleasby – Gudbrand Vigfusson 1975: 441]. Он чаще встречается в географических названиях, таких как Mývatn ‘Мошкарное озеро’ Ср. в русском языке словаря В. И. Даля гнусина ‘нечистое, мелкое животное, гадина, иногда и досадное насекомое: крыса, мышь, крот, овод, муха, комар, мошка…’ и гнусный ‘гадкий мерзкий, скверный, поганый; подлый, безнравственный или непристойный’ [Даль 2003: 595–597]. Таким образом, «гнусные», болотные ассоциации намекают на низменность натуры и моральную нечистоплотность воспитателя с акцентом на его назойливость, что, как уже говорилось, соответствует не его реальному поведению в эпизоде, но символизирует роль провокатора, которую ему довелось исполнить. Второй компонент данного имени -laugr имеет параллели в готском, в котором сохранилось слово liuga ‘брачные обязательства’ [Vries 1977: 347], [Lehmann 1986: 235]. Однако в контексте существования данного имени может актуализироваться аттракция -laugr с исландским ljúga ‘лгать’ (laug- как образование по конверсии, ср. форму претерита от ljúga) ), что также подчеркивает моральную нечистоплотность возбудителя вражды, его лживость, тем самым проявляется потенциальная амбивалентность исландских имен на -laugr.
Два других воспитателя, обладающих говорящими именами, которым отведена роль каузаторов конфликта вводятся ещё до того, как был заключен договор о воспитании, поэтому в их характеристиках отсутствуют имена деятеля fóstri или barnfóstri. Также отсутствие упоминания их общественного статуса воспитателей связано и с тем, что оба они его лишились: в одном случае, воспитанник погиб по вине воспитателя, в другом – отец ребенка предусмотрительно забрал его домой.
(«Сага о людях из Долины дымов и Вигаскуте», гл. 4). ‘Был человек по имени Ханев. Он жил в Междуречье Немытого. Немного хорошего о нём будет сказано в этой саге и о нем шла дурная молва. Он накопил много имущества, но немногие слуги у него уживались’ [Íslendinga sögur 1987: 1737 – 1738].
(«Сага о Курином Торире», гл. 1) ‘Был человек по имени Торир. Он был беден и его не особенно любили. Он завёл обычай ходить летом со своим товаром из одной округи в другую, и продавал в следующей то, что купил в предыдущей, и быстро разбогател от своей торговли. И однажды Торир шёл с юга по пустоши, и у него с собой были куры (...) и он продавал с другим товаром и потому его прозвали Куриный Торир’ [Íslendinga sögur 1987: 1417].
Имя Ханев (Высоконосый или Курносый), вероятно, происходит от прозвища по внешнему признаку. Первый компонент в нём тот же, [32]что и в именах типа Hákon ‘Высокородный’, где его значение исключительно метафорично. Однако Hánefr контрастирует с такими именами, в этом случае в há- (‘высоко-’) проявляется физическое значение, что связано с телесными ассоциациями. «Мотив носа - один из весьма распространенных гротескных мотивов и в мировой литературе, и почти во всех языках», как отмечает М. М. Бахтин, при этом в бранной и снижающей жестикуляции, нос заменяет фалл (ср. такие выражения, как показать нос или оставить с носом) [Бахтин 2014: 453–454]. Таким образом, Ханев представлен как персонаж с «низким» именем. Также композит ‘высоко поднятый нос’, вызывающий непристойные, фаллические ассоциации, может метафорически осмысляться как ‘задиристый’, что вполне согласуется с характером Ханева. Этот персонаж ассоциируется с грязью, он живет на Междуречье Немытого (Óþveginstunga), ср. прозвище Немытый (úþveginn) [Cleasby – Gudbrand Vigfússon 1975: 751]. Позже один из героев саги назовёт Ханева ‘гнусным’, букв. ‘грязным’ человеком (skitlegr maðr), и в этом случае на первый план выступает метафорическое значение данного слова, связанное с душевными качествами (в отличие от ранее рассмотренной Грязнули из «Саги о Финнбоги Крепком», неприглядная наружность и физическая нечистоплотность которой лишь оттеняют ее добродетельность и надежность). Очевидно, что низменные телесные ассоциации сигнализируют о моральной нечистоплотности этого исландца. Сниженный, вызывающий фаллические ассоциации образ будущего воспитателя, обрисованный в его вводной характеристике, разумеется, не авторская точка зрения, а отголосок «дурной молвы», которая не только осуждает, но и высмеивает таких, как Ханев.
Вводная характеристика следующего обладателя говорящего имени содержит историческое отступление, в котором повествуется о том, как будущий воспитатель приобрел свое богатство и почему его прозвали Куриным Ториром. Повествование саги сосредоточено на этом персонаже, он – один из самых ярких, полнокровных и вместе с тем типичных провокаторов конфликта. Судя по дошедшим до нас источникам, это – единственный персонаж, по имени которого названа сага, введеный без указания родственных связей, что, как уже говорилось, является отличительной чертой обладателей коллективной индивидуальности.
В составе имени Куриный Торир (Høsna-Þórir) прозвище Høsna- (Курино-) по сути превращается в первый компонент. К примеру, в «Саге о людях из Оружейного фьорда» (гл. 1) рассказывается о том, как персонаж по имени Хельги был назван Шип-Хельги (Brodd-Helgi). Он привязал шип ко лбу своего быка, чтобы помочь тому бороться с чужим [Íslendinga sögur 1987: 1987]. Этот приём достоин воина, а имя [33]подходит для влиятельного человека. Уловки, которые использовал Торир, чтобы разбогатеть, также свидетельствуют о его незначительности и мелочности. Название домашней птицы (а также товара) в имени маркирует его как незначительного бонда (ср. имена с первым компонентом arn- ‘орёл’, hrafn- ‘ворон’).
Отражение особенностей поведения – общая черта имен этих трех воспитателей, которая объединяет их в один класс и подчеркивает их коллективную индивидуальность. Этим имена данных воспитателей сходны с именами великанш, которые также составляют коллективную индивидуальность, их имена также мотивируются их функцией, как например Gjálp, имя великанши, которую побивает Тор, связанно с gjálpa ‘вопить’ [Смирницкая 2008: 149]. Имя Hrímgerðr, как и рассмотренное выше Mýlaugr, является индивидуальным образованием, первый компонент которого означает ‘инеистая’, что подчеркивает принадлежность великанши к чужому и враждебному племени инеистых турсов [Смирницкая, 2008: там же] (второй компонент -gerðr распространён в женских именах (Þorgerðr, Ásgerðr).
Говорящие имена воспитателей, провоцирующих распрю, свидетельствует о том, в их социальном типе намечается тенденция к размыванию остаточного проявления личной индивидуальности, которым является имя персонажа. Полное ее стирание происходит, когда обладатели коллективной индивидуальности упоминаются в саге без имени, что влечет за собой деперсонализацию. В книге «Мир саги» М. И. Стеблин-Каменский писал об особой роли имен в древнеисландской традиции. Они были частью человеческой личности и, как правило, сообщались не зависимо от роли персонажа в саге [Стеблин-Каменский 2003b: 163]. Тексты эпизода, в которых упоминаются безымянные, следовательно, обезличенные воспитатели и воспитательницы, часто имеют признаки вводной характеристики, за исключением главного ее составляющего – имени персонажа. Так используется конструкция eiga (sér) + сущ. (в форме претерита – ætti) ‘иметь (себе) кого-либо – о родственных и аналогичных им связях)’. С ее помощью нередко вводятся персонажи в сагу, ср. процитированный в настоящей статье текст вводной характеристики Турид из «Саги о Греттире».
Деперсонализация воспитателей и воспитательниц прежде всего связана с потерей роли, значимой для развития сюжета.
(«Сага о людях со Светлого озера», гл. 16) ‘Рассказывают об этих братьях, что когда они были молоды, у Гудмунда был лысый воспитатель (Guðmundr átti sér fóstra sköllóttan), и он его очень любил. И однажды, когда он спал на солнышке, насело много гнуса ему на лысину. (...) Эйнар сказал: «Ударь своей секирой, друг, по голове старика». Он так и сделал, взял секиру и ткнул ему в голову так, что [34]потекла кровь, а мошкара поднялась. Тогда проснулся старик и сказал «Плохо, Гудмунд, ты поступил со мной». Он ответил «В первый раз я замечаю, что советы Эйнара мне не на пользу. Может статься, так будет и чаще случаться» [Íslendinga sögur 1987: 1681].
Этот текст представляет собой своего рода экскурс в историю семейных взаимоотношений. Он также выбивается из эпизодического времени, что роднит его с вводными характеристиками. Воспитатель предстает в роли каузатора конфликта, но не провоцирует новую распрю в саге: эта история призвана объяснить напряженность в отношениях между братьями, ведь размолвка между столь близкими родственниками трагична с точки зрения древних исландцев. В данном тексте вероятно присутствуют сказочные мотивы: один из братьев играет роль дурачка, который легко поддается уговорам другого. Все это свидетельствует о том, что в приведенном фрагменте повествования сага использует отличные от разработанных ею для эпизодов другие приемы преломления действительности. Воспитатель фактически сведен до уровня некой условности, ничего нового в развитие сюжета он не вносит, но его упоминание в качестве невольного возбудителя вражды подчеркивает трагизм происходящего. Вместе с тем, индивидуализирующая примета – воспитатель был лысым – все же несколько компенсирует отсутствие имени, что акцентирует традиционную для поэтики саги важность роли каузатора конфликта (индивидуализирующие приметы обычно не характерны для типизированных воспитателей, имена которых служат «остатком» личной индивидуальности, отмечая тем самым их значимость).
Безымянные воспитательницы, как и поименованные обладательницы данного типа коллективной индивидуальности помогают своим воспитанникам колдовскими способностями. Но они всего лишь предсказывают будущее, следовательно, их участие не влечет значительных изменений в жизни героев саги, их упоминания в сущности играют ту же роль, что вещие сны и различного рода приметы, на которые ориентируются герои саг. Так, воспитательница некого Хрои, ощупывающая его перед сражением (считалось, что таким образом колдуньи могли найти место будущей раны) упоминается без конструкции eiga + сущ. Рассмотренный фрагмент повествования уже имеет мало общего с вводной характеристикой и полностью «растворяется» в эпизоде[14]. [35]
(«Сага о людях из Долины Дымов и Вигаскуте», гл. 5). ‘Прежде, чем он отправился (биться), его воспитательница захотела его ощупать и ей показалось, что она узнала, что с ним будет’ [Íslendinga sögur 1987: 1741].
Колдунья предсказала, в целом, благополучный исход для своего воспитанника, так что в этом случае ее упоминание не связано с нагнетением драматизма. Поведение мужчины, обращающегося к своей воспитательнице перед тем, как отправиться сражаться представляется правдоподобным с точки зрения носителей данной традиции, с этим и связано упоминание воспитательницы-помощницы в рассматриваемом контексте, так что и в этом случае «поэтика действительности» использует материал, который ей предоставляют реалии жизни исландцев «века саг». Намек на предстоящие события, видимо, помогал аудитории саги удерживать нить повествования, таким образом эти упоминания являются своего рода повествовательными маркерами.
В примере из «Саги о людях с Оружейного Фьёрда», упоминание воспитательницы, которое также выполняет названную функцию, связано с ситуацией необычайно драматичной. Назревает серьезный конфликт между родичами, в ходе которого один из главных героев, Шип-Хельги будет убит Гейтиром, братом своей бывшей жены, от которой у него два сына, Бьярни и Лютинг. Оба были воспитаны вне дома, причем первый из них – у своего дяди Гейтира.
(«Сага о людях с Оружейного Фьёрда», гл. 13) ‘Говорят люди[15], что у Хельги была воспитательница (букв. имел себе воспитательницу), которая предсказывала будущее (Helgi ætti fóstru framvísa)[16], и он имел обыкновение видеться с ней её прежде чем он выходил из дома, как и поступил в этот раз. И когда он пришёл к ней, она сидела, смотрела на свои руки и плакала. Хельги спросил, почему она плачет или почему она такая печальная. Она ответила, что плачет из-за своего сна’ [Íslendinga sögur 1987: 1998].
Воспитательница пересказывает свой сон Хельги, и тот понимает, что он означает его гибель от руки свойственника. Смерть родичей не следует оставлять неотомщенной, и перед сыновьями Хельги скоро встанет нелегкий выбор. Тем не менее, Лютинг связан с будущим убийцей своего отца в меньшей степени, чем Бьярни, который является не только племянником, но и воспитанником Гейтира. Положение Бьярни осложняется еще и тем, что он по-прежнему иногда живет с ним под одной крышей: присутствие убийцы отца спровоцирует его [36]на месть, несмотря на заключенный договор. Повествование саги в свойственной ему манере симптоматично изображает душевные муки Бьярни, который нанес удар родному дяде и воспитателю, затем раскаялся и положил голову умирающего к себе на колени [Íslendinga sögur 1987: 2001]. Так были попраны не только узы родства, но и связи, устанавливающиеся между воспитанником и воспитателем, и которые общество также чтило.
Диалог между Хельги и его воспитательницей предвосхищает и драматизирует эту развязку. Обсуждая сон, Хельги выразил надежду, что именно Лютинг отомстит за него.
«Нет, – сказала она, Бьярни за тебя отомстит». «Этого ты не знаешь», – сказал он, и выбежал разгневанный’ [Íslendinga sögur 1987: 1999].
При упоминании вещего сна воспитательницы повествование саги находит уникальную возможность дать обреченному герою высказать свое неприятие будущего сценария. Распря, которая ощущается как трагичная неизбежность, в этом случае потрясает основы социальных норм. Несомненно, что за рассмотренным приемом «поэтики действительности» стоят глубокие переживания исландцев, те этические ориентиры, с помощью которых общество защищало себя, они же духовная составляющая мира саги.
Стратегии воздействия сагового повествования на свою аудиторию принципиально отличались от тех, которые мы наблюдаем в литературе нового времени. Если автор современного романа стремится к непредсказуемости, пытаясь увлечь читателя неожиданными сюжетными поворотами, возбуждая его любопытство, то рассказчик саги не изгонял стереотипное и ожидаемое из ее повествования, а напротив, использовал приемы, работавшие на усиление «прочности» передаваемых сведений, то есть их общеизвестности и общезначимости, что определялось такой категорией мышления, как прочность времени. На фоне предсказуемости трагических событий в повествовании саги, ее поэтика, очевидно, стремилась к нагнетению эмоций, заставляя исландцев как можно острее прочувствовать и пережить драмы «века саг».
Прочность времени родовой саги не в последнюю очередь связана со стереотипностью мышления исландцев, которая способствует предсказуемости поведения людей в этом обществе, а следовательно, и предсказуемости событий самой саги. Некоторые стереотипные черты и особенности поведения обладателей личной индивидуальности, как было показано на примере воспитателей, закономерно связаны с их общественными ролями, которые определяются их статусом. Эти черты, подчеркивают встроенность персонажа в систему человеческих отношений, что способствует раскрытию его личной [37]индивидуальности, а не подавляет ее. Что касается типизированных персонажей, то усиление и канонизация их стереотипных черт ведет к размыванию личной составляющей этих персонажей, на первый план выходит их функция в повествовании саги. Тем не менее, значимая роль в развитии событий саги возможна только при сохранении последнего оплота личной индивидуальности – имени персонажа, тенденции к сглаживанию которой проявляется в говорящих именах некоторых типизированных персонажей, эти имена подчеркивают их коллективную индивидуальность, маркируя их принадлежность к определенному классу.
Издания памятников и словари
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, I. М., 2003.
Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973.
Сага о Греттире. Новосибирск, 1976.
Cleasby R., Vigfússon G. The Islandic–English Dictionary. Oxford, 1975.
Grágás. Reykjavík, 1997.
Íslendinga sögur. Reykjavík, 1987.
Lehmann W. P. A Gothic Etymological Dictionary. Leiden, 1986.
Orkneyinga saga // Íslenzk fornrit, т. 34., Reykjavík, 1965.
Vries J. Altnordishes Etymologishes Wörterbuch. Leiden, 1977.
Литература
Бахтин 2014 – Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 2014.
Гуревич 2004 – Гуревич Е. А. О типе Введения в «прядях об исландцах» // Атлантика VI. М., 2004, 59 – 74.
Красных 2003 – Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М., 2003.
Смирницкая 2008 – Смирницкая О. А. Имена великанш в «Эдде» и туле // Избранные статьи по германской филологии. М., 2008, 147 – 161.
Стеблин-Каменский 2003 – Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика // Стеблин-Каменский. Труды по филологии. СПб., 2003, 491 – 595.
Стеблин-Каменский 2003а – Стеблин-Каменский М. И. Культура Исландии // Стеблин-Каменский. Труды по филологии. СПб., 2003, 7 – 125.
Стеблин-Каменский 2003b – Стеблин-Каменский М. И. Мир саги // Стеблин-Каменский. Труды по филологии. СПб., 2003, 125 – 223.
Стеблин-Каменский 2003c – Стеблин-Каменский М. И. Миф // Стеблин-Каменский. Труды по филологии. СПб., 2003, 223 – 293.
Стеблин-Каменский 2012 – Стеблин-Каменский М. И. Древнеисландский язык. М., 2012.
Цивьян 2009 – Цивьян Т. В. Лингвистические основы балканской модели мира. М., 2009.
Byock 1993 – Byock J. Feud in the Icelandic Saga. Berkeley, 1993.
Byock 2001 – Byock J. Viking Age Iceland. Suffolk, 2001.
Summary
There are two main sorts of charecters in the saga: of personal and of collective individuality and both of them are represented by minor characters of foster parents. Their introductory characteristics are featured typologically and corellate with each aforesaid types of individuality. Fosterparent characters of collective individuality have tendency to depersonalisation.
