«СТАРШАЯ ЭДДА»
«Старшая Эдда» — это не только памятник, в котором представлены очень разнообразные стили — торжественно-приподнятый и сугубо прозаический, шутливый и элегический, стиль перебранки и стиль заклинания, — но это также памятник, который, как всякое выдающееся художественное произведение, открывается читателю своими разными сторонами в зависимости от того, с какой точки зрения он рассматривается, и никогда не открывается сразу весь и до конца. Поэтому о «Старшей Эдде», как о всяком выдающемся художественном произведении, могут быть справедливы прямо противоположные высказывания.
С одной стороны, «Старшая Эдда» — это мир яркой фантастики, мир, где среди молний по небу скачут валькирии, драконы сторожат сокровища, боги вмешиваются в судьбу людей, — мир, который возник из тела убитого великана и погибнет во время последней битвы богов с чудовищами, когда звезды сорвутся с неба и огромный волк проглотит солнце.
С другой стороны, «Старшая Эдда» — это мир вполне конкретной действительности, мир четких и резких очертаний, где переживания выражаются только посредством действий или лаконичных высказываний, люди оцениваются критически и даже боги наделены всеми слабостями и пороками людей, — мир трезвой и пессимистической морали, не освященной никакими сверхъестественными авторитетами.
«Старшая Эдда» — это литературный памятник, который уходит своими корнями в глубочайшую древность. В ней отразилась не только так называемая эпоха викингов, т. е. эпоха, когда сложились скандинавские народности и государства и скандинавский язык — еще общий для всей Скандинавии — был в силу викингских завоеваний одним из самых распространенных языков Европы, но также и многие события, имена, обычаи, сказания и мифы той значительно более древней эпохи, когда варварские германские племена столкнулись с Римом и на его развалинах основывали свои первые государства. В «Старшей Эдде» отразились некоторые мифы и той еще гораздо более древней эпохи, когда складывалась [182]индоевропейская языковая общность, т. е. языковая общность большинства европейских народов.
Вместе с тем «Старшая Эдда» — это памятник чисто исландский, плоть от плоти исландского народа, понятный только в контексте живого исландского языка, исландской поэзии вообще и природы Исландии. Если бы исландский язык — он почти не изменился с эпохи, к которой относится рукопись «Старшей Эдды», — не был и сейчас живым языком, многое в этом памятнике осталось бы совершенно непонятным. Очень богатая синонимика, конкретность значений и лаконизм выражения и сейчас характерны для исландского языка. Сравнительно мало изменился в Исландии и строй стиха: до сих пор исландские поэты не могут обойтись без регулярной аллитерации. Наконец, мир «Старшей Эдды» с его фантастическими и резкими контурами — это мир исландской природы с ее голыми базальтовыми горами, лавовыми полями, пустынными каменистыми плоскогорьями, ее кратерами и водопадами.
«Старшая Эдда» — очень простой и доходчивый литературный памятник: в ней есть только факты и события или высказывания персонажей, участвующих в этих событиях; в ней нет никаких рассуждений и мудрствований.
Однако, при всей внешней безыскусственности и простоте, в мировой литературе трудно найти памятник более спорный и загадочный, чем «Старшая Эдда», — памятник, который бы больше изучался, в большей мере был бы предметом спора между учеными и содержал бы поэтому больше неясного. Сотни ученых всего мира исследовали «Старшую Эдду» с самых разнообразных точек зрения. Работы о ней уже могли бы составить обширную библиотеку.[1] Но конца ее исследования не видно.
Все же, несмотря на деятельность сотен ученых, кое-что о «Старшей Эдде» известно.
НАЗВАНИЕ, РУКОПИСЬ, ТЕКСТ
Слово «Эдда» значит теперь совсем не то, что оно значило когда-то, а что оно значило первоначально — вообще не известно. В средние века так называлась книга, написанная в 1222—1225 гг. знаменитым исландским историком и поэтом Снорри Стурлусоном (1178—1241). На одной из рукописей его произведения есть надпись: «Книга эта называется Эдда, ее составил Снорри Стурлусон». Возможно, что она была названа так самим автором. Книга эта представляет собой учебник поэтического искусства и содержит обзор языческой мифологии (в той мере, в какой эта мифология была основой поэтической фразеологии), обзор поэтической фразеологии с многочисленными иллюстрациями из старых исландских авторов и образцы стихотворных размеров, сочиненные Снорри Стурлусоном и составляющие вместе целую поэму. Книга эта была [183]учебником того вида поэтического искусства, которое издавна процветало в Исландии и называется «поэзией скальдов», или «скальдической поэзией». Основные черты этой поэзии — во-первых, осознанное авторство: все скальдические стихи имеют авторов, и эти авторы и называются «скальдами»; во-вторых, чрезвычайно вычурная форма; в-третьих, актуальное содержание: поэзия скальдов — это хвалебные песни, поносные стихи или стихи к случаю. Поэзия скальдов совсем не похожа на ту поэзию, которая теперь всегда связывается с названием «Эдда»; можно даже сказать, что поэзия скальдов противоположна ей. Однако в средние века в Исландии называли «искусством Эдды» именно поэзию скальдов, ее вычурную и темную фразеологию.
Неясно, почему книга Снорри Стурлусона получила название «Эдда». Есть три этимологии этого слова. Одни считают его производным от «Одди», названия хутора, где Снорри воспитывался и, может быть, нашел материалы для своей книги. «Эдда» в таком случае значит «книга Одди». Другие производят слово «Эдда» от óðr — слова, которое иногда имело значение «поэзия». «Эдда» в таком случае значит «поэтика». Третьи отождествляют название книги Снорри со словом «эдда», которое встречается в одной древнеисландской песни и, по-видимому, значит «прабабушка». В этом случае книга Снорри была почему-то названа «прабабушкой». Все три этимологии были выдвинуты давно и по очереди снова выдвигаются и отвергаются.
В XVII в. — эпохе скандинавского «ученого ренессанса» — в Дании и Швеции пробудился интерес к древним памятникам, и в Исландии — тогда датской колонии — стали усиленно собирать древние рукописи. Но представления ученых того времени о древней литературе часто были фантастическими. В частности, у них были преувеличенные представления о деятельности исландского ученого Сэмунда Сигфуссона (1056—1113), который в средние века прослыл в народе могущественным чернокнижником, сумевшим перехитрить самого черта. Ему приписывалась универсальная мудрость, и сложилось представление, что Снорри Стурлусон в своей «Эдде» основывался на сочинении Сэмунда. Так, один из исландских ученых и любителей древностей, епископ Бриньольв Свейнссон, писал своему коллеге зимой 1641—1642 г.: «Где огромные сокровища всей человеческой мудрости, записанные Сэмундом Мудрым, и прежде всего прославленная Эдда, от которой у нас теперь осталась, кроме имени, едва ли тысячная доля и которая не сохранилась бы совсем, если бы извлечения Снорри Стурлусона не оставили бы нам скорее тень и след, чем подлинный состав древней Эдды?». Неудивительно, что, найдя в 1643 г. древний пергаментный кодекс, содержащий ряд песен о богах и героях, — тех самых богах и героях, о которых говорится и в книге Снорри, — Бриньольв решил, что он нашел произведение самого Сэмунда, послужившее основой для Снорри, и написал на списке с найденного им кодекса: «Edda Saemundi multiscii», т. е. «Эдда Сэмунда Мудрого». [184]С этого момента слово «Эдда» приобрело совершенно новое значение. В этом новом значении оно вскоре было употреблено в печати, и хотя впоследствии было установлено, что найденные Бриньольвом песни не имеют никакого отношения ни к Сэмунду, ни к названию «Эдда», название это закрепилось за ними, и они стали называться «Эддой Сэмунда», «Песенной Эддой», песнями «Эдды», просто «Эддой» или «Старшей Эддой», тогда как книга Снорри Стурлусона стала называться «Эддой Снорри», «Прозаической Эддой» или «Младшей Эддой».
Найденный Бриньольвом пергаментный кодекс — одна из самых знаменитых рукописей мира — вскоре попал в Копенгаген. Большинство древних рукописей, найденных в Исландии, попадало в Копенгаген, меньшинство — в Стокгольм и Уппсалу. В Исландии не осталось ни одной. Кодекс, найденный Бриньольвом, хранится в Королевской библиотеке в Копенгагене и называется Codex Regius («королевский кодекс») 2365, или сокращенно CR 2365. Его история до того, как он был найден Бриньольвом, не известна. Но по орфографическим и палеографическим данным устанавливается, что он написан в Исландии во второй половине XIII в. Из характера ошибок в кодексе очевидно, что он представляет собой список с несколько более древней рукописи. Об этой более древней рукописи ничего не известно (но ср. стр. 212).
Королевский кодекс состоит из 45 листов размером около 19 X 13 см. В нем шесть тетрадей: пять по 8 листов каждая и одна, последняя, из 5 листов. Между четвертой и пятой тетрадями кодекса есть лакуна: по-видимому, не хватает целой тетради, 8 листов. Лакуна эта доставила много хлопот исследователям (см. об этом стр. 241). На основании заголовков и абзацов в кодексе содержание его обычно делят на 29 песен — 10 мифологических и 19 героических. Между отдельными песнями, а иногда и между строфами одной песни, попадается проза, связующая, поясняющая или дополняющая текст песен. Некоторые из песен сохранились (частично или целиком) в других рукописях, а именно: 6 песен (2 целиком и 4 частично) сохранились в рукописи начала XIV в., хранящейся в собрании Арни Магнуссона в библиотеке Копенгагенского университета (сокращенно она называется АМ 748); вариант одной песни, а именно «Прорицания вёльвы», сохранился в другой рукописи начала XIV в. (она называется Hauksbók); фрагменты и пересказы ряда песен есть в рукописях «Эдды» Снорри Стурлусона, «Саги о Вёльсунгах» и «Рассказа о Норна-Гесте», — исландских прозаических произведений XIII в. Сравнение рукописного материала, и особенно CR 2365 и рукописей книги Снорри Стурлусона, показывает, что записи восходят к различным устным вариантам и бытовали до записи в устной традиции.
Название «Эдда» претерпело в дальнейшем еще некоторое расширение. Дело в том, что песни, аналогичные по стилю, стихосложению и содержанию тем песням, которые представлены в CR 2365, есть в некоторых других древнеисландских рукописях. Все такие песни, вместе с песнями [185]основной рукописи, стали называться «эддическои поэзией» или поэзией «эддического стиля». Эддическая поэзия отличается от поэзии скальдической тем, что авторы ее не известны, ее форма сравнительно безыскусна, а ее содержание — древние сказания о богах и героях или правила житейской мудрости. Вся древнеисландская поэзия распадается на эти два вида поэтического искусства — поэзию скальдов и эддическую поэзию. Впрочем, встречаются, конечно, и произведения промежуточного характера. В издания «Старшей Эдды» принято включать, кроме песен основной рукописи, и некоторые из других эддических песен, а именно те, которые всего ближе по содержанию к песням основной рукописи. Но количество таких дополнительных песен меняется от издания к изданию. Всего чаще ими бывали «Сны Бальдра», «Песнь о Хюндле», «Песнь о Риге» и «Песнь о Свипдаге». В наше издание включены также «Песнь о Хлёде» и «Песнь валькирий», но не включена «Песнь о Свипдаге» (она сохранилась только в поздних бумажных списках и, по-видимому, представляет собой подражание песням «Эдды»). В древнеисландской литературе есть еще много других песен эддического стиля. Так, в немецкий перевод «Эдды» Ф. Генцмера включено 26 песен, которых нет в CR 2365.
Все же знаменитыми стали только те песни, которые есть в CR 2365 или непосредственно примыкают к песням этой рукописи. Текст их издавался свыше тридцати раз, не считая частичных изданий, а в переводе (на 16 различных европейских языков) — свыше ста пятидесяти раз. Слава их может сравниться только со славой «Илиады» и «Одиссеи». Изданием их занимались крупнейшие филологи-германисты, начиная с Якова Гримма и Расмуса Раска. Подготовка их издания требовала кропотливейшей текстологической работы. Достаточно сказать, что первое полное издание «Старшей Эдды» — копенгагенское издание с латинским подстрочником — выходило в течение 41 года (1787—1828), а издание, снабженное наиболее полными введением, глоссарием и комментариями, — издание Сеймонса и Геринга — в течение 43 лет (1888—1931) и устарело до того, как вышел его последний том. Классическим остается издание выдающегося норвежского филолога Суфюса Бюгге (1867), в котором впервые была дана точная и полная картина рукописного материала. В нашем переводе дается нумерация строф издания Бюгге, как это принято в современных изданиях текста «Старшей Эдды». Но перевод наш сделан по изданию Иоуна Хельгасона (1952—1954) и частично по первому изданию Неккеля (см. стр. 214).
В тексте «Старшей Эдды» много морфологических и синтаксических архаизмов, много слов, которые нигде больше не встречаются и, видимо, устарели уже в XIII в. Но архаизмы не оставались в песнях нетронутыми. Они подновлялись или заменялись, вероятно, еще в устной традиции. Эта видно из их фонетической формы. Поэтому язык рукописи — это все же язык второй половины XIII в. Раньше было принято восстанавливать так называемую первоначальную языковую форму песен и ставить более [186]старые языковые формы на место тех, которые представлены в рукописи (например, vas на место var, bláan на место blán и т. д.). Сеймонс и Геринг часто делали это. Именно поэтому их издание устарело до того, как вышел его последний том. Теперь это делается все меньше и меньше: становится очевидным, что восстановить первоначальную языковую форму песен невозможно.
Так же обстоит дело с порядком строф и строк в песнях. Раньше было принято искать в песнях позднейшие вставки (интерполяции) и первоначальную форму. Путем удаления предполагаемых вставок, всевозможных перестановок и даже досочинения добивались сглаживания всех противоречий и абсолютной логичности в композиции песни. В результате такой «высшей критики текста», как это называли немецкие филологи, от песни иногда оставалось буквально меньше четверти (см., например, комментарий к «Речам Гримнира»). То же самое делали и переводчики. Так, в немецком переводе «Эдды», выполненном Ф. Генцмером под редакцией А. Хойслера, видного немецкого специалиста по древнегерманской поэзии, — переводе, который справедливо считается образцовым в отношении стиля и стихосложения, — строфы в песнях перетасованы, сокращены или расширены, из одной песни сделано несколько и т. д., в соответствии с представлениями Хойслера о первоначальной форме песен. Но дело в том, что разные исследователи восстанавливают первоначальную форму песен совершенно различно, в зависимости от их вкусов и взглядов. Поэтому становится все более очевидным, что восстановить ее невозможно. В нашем издании попытки исследователей восстановить первоначальную форму песен отражены только в комментариях.
СТИЛЬ
Между отдельными песнями «Старшей Эдды» есть довольно значительные стилистические различия: «Песнь о Трюме» стилистически близка к народной балладе, «Песнь о Хюмире» — к поэзии скальдов, «Песнь о Харбарде» очень прозаична, в «Речах Атли» много эпической вариации, и т. д. Об этих стилистических особенностях отдельных песен говорится в наших комментариях. Все же есть у песен «Эдды» некоторые общие стилистические черты, отличающие их от поэзии скальдов, с одной стороны, и западногерманской (древнеанглийской и древненемецкой) эпической поэзии, с другой, и обеспечивающие им особое место среди памятников древнегерманской поэзии.
Для всей древнегерманской эпической поэзии характерен так называемый кеннинг, т. е. замена существительного обычной речи перифразом, по меньшей мере двучленным, типа «дорога китов» (море), «морской конь» (корабль), «раздаватель золота» (князь). В поэзии скальдов кеннинги достигают чудовищного развития. Там встречаются не только трехчленные, но и четырех-, пяти-, шести- и семичленные кеннинги: «тот, кто [187]притупляет голод чайки звона блеска зверя Хейти» — это, оказывается, «воин», так как «зверь Хейти» — это «корабль», «блеск корабля» — это «щит», «звон щита» — это «битва», «чайка битвы» — это «ворон», а «тот, кто притупляет голод ворона» — это «воин». Многие кеннинги скальдов подобны загадкам и требуют знания мифологии, героических сказаний и скальдической поэтики. Часто они совершенно условны и выражают как бы не образ предмета, а его идею. Кеннинги в «Старшей Эдде» несравненно проще. Однако они менее просты и прозрачны, чем кеннинги в эпической поэзии западных германцев. Наряду с кеннингами типа «сын Одина» (Тор), «отец Магни» (тоже Тор) встречаются в «Старшей Эдде» и такие кеннинги, как «вепрь прибоя» (кит), «кит лавы» (великан), «змея крови» (меч), «гусята валькирий» (вороны), «ясень сраженья» (воин), «палка битвы» (меч), «земля ожерелий» (женщина) и т. п., которые едва ли понятны непосвященному. Впрочем, кеннинги типа «отец Магни» тоже требуют специальных знаний, а именно знания мифологических имен.
Для стиля «Эдды» вообще характерно обилие собственных имен. Оно придает стилю конкретность, но вместе с тем нередко затрудняет понимание. Значение многих из этих имен совершенно не известно. Некоторые из них, по-видимому, возникали вместе с песнью, были ее стилистическим украшением (см., например, комментарий к песням о Хельги). Другие черпались из традиции и нередко восходят к глубочайшей древности. Иногда собственные имена скопляются в целые перечни, так называемые тулы (см., например, «Прорицание вёльвы», стр. 10). Обилие собственных имен в «Эдде», очевидно, связано с тем, что в древнеисландской поэзии еще давала себя знать древняя синкретическая традиция, — совмещение поэзии с сообщением всяческих знаний (мифологических и т. п.). Но любовь к собственным именам стала и чертой, свойственной исландцам вообще.
Хотя в песнях «Эдды» немало традиционности выражения, характерной для фольклора, — повторяющихся формул, словесных клише и т. д., — стиль их, именно в силу наличия кеннингов и обилия собственных имен, не похож на стиль народной поэзии позднейших эпох. Он кажется менее простым, менее непосредственным. Отсюда обычно делается тот вывод, что песни «Эдды» — это не фольклор, а «литература», и при этом указывается на значительные стилистические различия между отдельными песнями, как бы свою манеру в отдельных песнях. Вывод этот — пример недооценки специфики древней поэзии и условий ее бытования. Но о предрассудках в этой области будет речь ниже (см. стр. 208).
Очень богатая синонимика и конкретность значений — специфические черты стиля «Эдды». Такие важные для героической поэзии слова, как «конунг», «битва», «меч» и т. п., имеют в языке «Эдды» множество поэтических синонимов, целые десятки. Но слов с абстрактным значением в языке «Эдды» вообще нет. Абстрактные понятия если и находят [188]выражение в «Эдде», то посредством слов, которые одновременно имеют и вполне конкретное значение. Так, древнеисландское слово, которое означает «нужда» и «принуждение», в то же время значит и «оковы», «узы». Эти архаичные стилистические черты нельзя передать средствами современных европейских языков. Черты эти в большей или меньшей мере были характерны и для эпической поэзии западных германцев, но давно у них изжиты. В Исландии, напротив, эти черты получили дальнейшее развитие: они характерны не только для всей исландской поэзии, но и для исландского языка вообще. В современном исландском языке в ряде случаев надо выбирать между несколькими словами с конкретными значениями там, где другие европейские языки обходятся одним словом с более общим значением. С другой стороны, в силу некоторых особенностей исландского языка, он до сих пор пополняется не за счет заимствований из других языков (таких заимствований в нем до сих пор почти нет), а за счет переосмысления старых слов или их соединения в новые слова. Поэтому его словарь не только сохранил конкретность своих значений, но даже развил ее. В современном исландском языке нет тех невыразительных и лишенных национального колорита слов, которых так много во всех других современных европейских языках, особенно в языке науки. Так, например, словам «система», «витамин», «стерилизация», «динозавр» в исландском соответствуют, в буквальном переводе, слова «сноп» (kerfi), «вещество жизни» (fjörefni), «смертечистка» (dau ðhreinsun), «тролль-ящерица» (trölleðla).
Наконец, специфически исландская черта в стиле «Эдды» — это компактность, лаконизм, стремительность. Именно эта черта всего больше отличает «Старшую Эдду» от эпической поэзии западных германцев. Не случайно такой излюбленный прием древнегерманской поэзии, как эпическая вариация, т. е. повторение другими словами того же самого (обычно понятия, которое можно выразить существительным или его эквивалентом), в песнях «Эдды» представлена гораздо меньше, чем в памятниках эпической поэзии западных германцев. Пожалуй, лаконизм — наиболее существенное в стиле «Эдды» и наиболее исландское. Дело в том, что лаконизм — в значительной мере результат развития «исландского языка. Благодаря тому что в исландском языке полностью отпали приставки и значительно сократились окончания, безударных слогов стало мало, ударение сконцентрировалось в корневом слоге и слова приобрели исключительную компактность. Лаконизм песен «Эдды» — это в значительной мере отражение ритмической компактности самого исландского языка. Но о ритме исландского языка еще будет речь ниже.
СТИХОСЛОЖЕНИЕ
Стих песен «Эдды» — это аллитерационный стих, форма стихосложения, которая возникла у германцев в глубокой древности, вероятно еще до нашей эры, и сохранилась всего дольше в Исландии. У западных [189]германцев она представлена только в их древней литературе, а в других скандинавских странах — только в рунических надписях.
Сущность этой формы стихосложения — в аллитерации, в регулярном повторении начального звука слова. Аллитерация встречается и в русском стихе как случайное украшение или средство усиления его выразительности. Например:
Котлом клокоча и клубясь... (А. С. Пушкин).
|
Функция аллитерации в аллитерационном стихе — совсем другая. Она там — не украшение стиха и не средство усиления его выразительности, а его основа. Она там употребляется не от случая к случаю, а в строго определенных местах и только в слогах, несущих смысловое ударение. Она связывает две соседние строки и определяет ритм, выделяя слоги, несущие смысловое ударение. Случайная аллитерация в этом стихе — не аллитерация. Роль аллитерации в этом стихе отчасти похожа на роль конечной рифмы в нашем стихе. Но роль аллитерации у́же: она может связывать только две соседние строки. И шире: она не только связывает строки, но и определяет ритм. Поэтому стихи без конечной рифмы у нас вполне возможны. Стихи без аллитерации у исландцев, а раньше и вообще у германцев, были абсолютно невозможны.
Аллитерацию могли образовать одинаковые согласные (например: meiri — minni, sandr — sær, gap — ginnunga) или гласные, причем предпочитались разные гласные и йот тоже считался гласным. Например: alda — Ymir, ormr — unnir, jǫrð — æva. Сочетания sp, st, sk могли аллитерировать только с этими сочетаниями. Например: steins — stendr, spjǫll — spaklig, Skuld — skildi.
Ритм аллитерационного стиха очень разнообразен. В каждой строке должно быть два ударения, совпадающих со смысловыми ударениями. Количество же безударных слогов и их распределение в строке произвольны. Вернее сказать — не произвольны, а обусловлены только ритмом языка. Поэтому ритм песен «Эдды» сильно отличается от ритма древнеанглийского и древненемецкого аллитерационного стиха: германские языки значительно разошлись уже в эпоху древнейших памятников. Ритм песен «Эдды» компактнее и стремительнее, чем ритм западногерманских аллитерационных памятников. Вероятно, еще сильнее отличается ритм «Эдды» от ритма германского аллитерационного стиха начала нашей эры.
В песнях «Эдды» количество слогов в строке варьирует от двух до десяти (но есть, конечно, излюбленные ритмы, обусловленные строем языка). Следовательно, в стихе «Эдды» нет ничего похожего на наш силлабо-тонический стих с его одинаковым количеством слогов в строке и регулярной последовательностью одинаковых стихотворных стоп — [190]ямбов, хореев, дактилей и т. д. Ритм эддического стиха гораздо изменчивее и подвижнее, и он не сглаживает контрасты ударения в словах, как наш силлабо-тонический стих сглаживает их своей повторяющейся метрической схемой, но напротив, усиливает эти контрасты, стилизуя речь в направлении большей эмфазы, большей торжественности. Такой характер ритма, вероятно, связан и с тем, что стих этот, по-видимому, не пелся и не исполнялся в музыкальном сопровождении.
В песнях «Эдды» встречаются два варианта аллитерационного стиха. Первый из них можно назвать «эпическим размером» (по-исландски он называется fornyrðislag). В этом размере каждые две строки связаны попарно аллитерацией, причем есть три возможности ее расстановки в этих строках. 1) Она может стоять в первом ударном слоге нечетной строки и в первом ударном слоге четной строки, например:
|
|
2) Она может стоять во втором ударном слоге нечетной строки и в первом ударном слоге четной строки, например:
|
|
3) Она может стоять в первом и втором ударном слоге нечетной строки и в первом ударном слоге четной строки, например:
|
|
Таким образом, аллитерация всегда стоит в первом ударном слоге четной строки. В аллитерационном стихе ухо так ждет аллитерации на этом месте, как в рифмованном стихе ухо ждет рифмы. По-исландски аллитерация на этом месте называется «главной», а остальные аллитерации — «подпорками». Отсутствие аллитерации в первом ударном слоге четной строки — редкое исключение в «Старшей Эдде» и обычно объясняется порчей текста. Две строки настолько тесно связываются аллитерацией, что образуют некое единство и часто называются вместе «длинной строкой», а отдельные строки — «полустроками». В изданиях «Старшей Эдды» нередко две связанные аллитерацией строки печатались в одну строчку. Но это никогда не практиковалось там, где аллитерационный стих жив и сейчас, т. е. в Исландии, и в последнее время так не делают и вне Исландии.
Читателю перевода «Старшей Эдды» необходимо помнить, что все исландские имена читаются с ударением на первом слоге. Сложные имена можно читать с двумя ударениями. Например: До́льгтра́сир. Те, кто попробует прочесть древнеисландские примеры, должны иметь в виду, что значок ударения (′) означал в древнеисландской орфографии не ударение, а долготу гласного.
[191]
Эпический размер — это размер большинства песен «Эдды» и всех ее повествовательных песен. Это также размер аллитерационной поэзии западных германцев. Однако у западных германцев строки эпического размера объединяются только попарно (образуют «длинные строки»), между тем как в песнях «Эдды» строки этого размера группируются в строфы, обычно восьмистрочные. Кроме того, в песнях «Эдды» в эпическом размере меньше безударных слогов, чем в аллитерационной поэзии западных германцев, и синтаксические границы обычно совпадают с метрическими, тогда как в западногерманской аллитерационной поэзии эти границы часто не совпадают, т. е. имеет место синтаксический перенос из строки в строку. Тенденция эддического стиха к строфичности и к ограничению числа слогов в строке обычно объясняется влиянием скальдической поэзии, для которой характерны счет слогов в строке и строгая строфическая композиция.
Второй размер, встречающийся в «Эдде», можно назвать «диалогическим» или «гномическим». По-исландски он называется ljóðaháttr. Он отличается от первого более четкой строфической композицией. Строфа в нем состоит из двух полустроф, в каждой из которых по три строки. Из них первые две связаны аллитерацией совершенно так же, как строки эпического размера, а третья — непарная, и в ней поэтому аллитерация ограничена пределами строки: ее два ударные слога аллитерируют друг с другом. Вот пример полустрофы этого размера:
|
|
Этот размер встречается только в песнях, содержание которых — поучения, изречения или речи персонажей. Количество безударных слогов в этом размере еще изменчивее, чем в эпическом размере. В нем встречаются строки как из двух, так и из восьми-десяти слогов. Последнее особенно часто имеет место в непарных строках, и этим объясняется то, что некоторые исследователи находят в этих строках не два, а три метрических ударения. Этот размер имеет и некоторые стилистические особенности. Так, в нем не встречаются кеннинги. Вне Исландии этот размер не засвидетельствован.
Выделяют также в особый эддический размер разновидность эпического размера, отличающуюся большим, чем обычное, количеством безударных слогов (не меньше пяти). Но отличие этого размера — по исландски он называется «размером речей» (málaháttr) — от эпического очень нечетко. В «Старшей Эдде» этот размер более или менее последовательно проведен только в «Гренландских Речах Атли». Более четко отличие так называемого «размера заклятий» (galdralag) от диалогического размера: в нем есть добавочная непарная строчка. Но он встречается [192]только в некоторых строфах песен, сочиненных в диалогическом размере.
Одно время считалось, что стихосложение песен «Эдды» основано на счете слогов в строке в той же мере, что и поэзия скальдов, и это заставляло издателей (например, Сеймонса и Геринга) «восстанавливать» текст в своих изданиях, т. е. сокращать или удлинять строки. Так же «восстанавливалась» и строфическая композиция песен, которая в эпическом размере далеко не так строга, как думали раньше. Предполагаемую первоначальную цельность строф обычно «восстанавливали» и переводчики «Старшей Эдды».
Аллитерация может играть ту роль, которую она играет в аллитерационном стихе, только в языке, в котором ударение, как правило, падает на начальный слог слова и этот слог в то же время — основной значащий элемент слова (его корень). Таким было ударение в древнегерманских языках, и в исландском языке оно было наиболее последовательно таким и осталось таким до сегодняшнего дня. Не случайно аллитерационный стих сохранился до нового времени (хотя в новое время обычно в сочетании с конечной рифмой) только в Исландии.
В переводах «Старшей Эдды» на современные германские языки (немецкий, английский, шведский и т. д.) обычно возрождают аллитерационный стих. Но такое возрождение аллитерационного стиха в большей или меньшей степени затруднено: в современных германских языках многие слова не имеют начального ударения и, следовательно, не могут нести аллитерацию. В русском языке начальное ударение никогда не было правилом, и слов с начальным ударением в нем сравнительно мало. Поэтому в нем аллитерация вообще не может играть той роли, которую она играет в песнях «Эдды».
Правда, в единственном стихотворном переводе «Старшей Эдды» на русский язык — переводе С. Свириденко — указывается на титульном листе, что он сделан «размером подлинника», а в предисловии пространно доказывается возможность и необходимость соблюдения аллитерации в переводе песен «Эдды» на русский язык.[1] Следует сразу же сказать: перевод Свириденко сделан вполне добросовестно и для своего времени был достаточно точен. Если во многих местах между нашим и ее переводом есть расхождения, то обычно это объясняется не тем, что смысл оригинала не был ею понят, а тем, что данное место раньше толковали иначе, а еще чаще тем, что данное место толкуется по-разному и мы выбрали не то толкование, которое выбрала Свириденко (оговаривать все такие спорные места нам не показалось целесообразным, но кое-где это сделано в [193]наших примечаниях). Хуже обстоит дело в переводе Свириденко с передачей размера и стиля подлинника.
Аргументация Свириденко в пользу соблюдения аллитерации основывается на непонимании сущности аллитерационного стиха, и ее переводческая практика — наглядный пример этого непонимания. Дело в том, что аллитерация в ее переводе совсем непохожа на аллитерацию в песнях «Эдды». Во-первых, аллитерация в переводе Свириденко часто стоит в неначальном слоге слова. Например:
Зелене́ет он ве́чно, ключУ́рдр осеня́я. (Стр. 97). Гри́мр со щито́м наступа́ет с восто́ка... (Стр. 107).
|
Такая аллитерация, естественно, гораздо меньше слышна, чем аллитерация в начале слова. Да и слышна ли она вообще русскому читателю? Во-вторых, и это хуже, в переводе Свириденко аллитерация очень часто стоит не там, где она должна стоять по законам аллитерационного стиха, и Свириденко сама признает это. Но стих с такой аллитерацией — не аллитерационный стих. В первых же двух строфах перевода Свириденко только в одной из восьми «длинных строк» главная аллитерация стоит в первом ударном слоге второй «полустроки» (там, где она непременно должна стоять!). Эта строка:
Вели́кие де́ти Геймда́лльра и ма́лые! (Стр. 93).
|
Но и это достигнуто ценой неправильного ударения в имени «Ге́ймдалльр». В огромном большинстве случаев у Свириденко нет аллитерации на этом месте или вообще нет аллитерации в четной «полустроке», т. е. нет стержня аллитерационного стиха, нет аллитерации как связи между «полустроками». Да собственно говоря, нет и самих «полустрок»: парные «полустроки» слиты в одну нерасчлененную и громоздкую строку правильного четырехстопного дактиля, амфибрахия или анапеста (в непарных строках в диалогическом размере — тех же трехстопных размеров). Эти длинные и монотонно скандирующиеся силлабо-тонические строки абсолютно непохожи на эддические двухударные строки с переменным количеством слогов.
Но всего хуже то, что, стараясь как-то заполнить эти длинные и громоздкие строки и при этом еще дать аллитерацию (неправильную и неслышную!), Свириденко была вынуждена разбавлять свой перевод различными «красивыми» эпитетами и просто лишними словами и таким образом сводить на нет великолепный лаконизм песен «Эдды». Например, строфа 21 «Речей Вафтруднира» в дословном прозаическом переводе [194]гласит: «Из плоти Имира была создана земля, а из костей — горы, небо — из черепа холодного как иней великана, а из крови — море». Свириденко переводит:
Из Имира тела земля была слеплена; (Стр. 239).
|
В оригинале нет выделенных курсивом эпитетов. Там есть только эпитет «холодный как иней». Но как раз этого эпитета нет в переводе. И так почти в каждой строфе. В этой же песни великан Вафтруднир — то «старый», то «сведущий», боги — «бессмертные» (а они все — смертные), воды — «светлые», конь Гримфакси — «темный», небо — «дневное», Деллингр — «добрый» (но о доброте его известно только Свириденко), крылья орла Грэсвельгра — «громадные», Нифльгейм — «мрачный», и т. д. Ни одного из этих эпитетов в оригинале нет.
Перевести песни «Эдды» на русский язык «размером подлинника» нельзя. Стихотворный размер — это не мундир, который можно напялить на любой язык, независимо от того, приспособлен ли данный язык к этому размеру или нет. Размер, возникший в данном языке, — это обычно откристаллизовавшийся ритм самого языка. Стремиться дать в русском переводе песен «Эдды» аллитерацию нецелесообразно: она не может быть в русском стихе тем, чем она была в германском аллитерационном стихе. Но можно стремиться русскими стихотворными средствами передать изменчивые и свободные ритмы песен «Эдды», их стилистическою компактность. Русский двухударный дольник с его неодинаковым количеством безударных слогов в строке и подвижными ударениями, как нам представляется, лучше передает ритм «Эдды», чем правильные трехсложные силлабо-тонические размеры.
- ↑ Эдда. Скандинавский эпос, т. I. Перевод, введение, предисловие и комментарии С. Свириденко. Изд. М. и С. Собашниковых, М., 1917, стр. 54 и сл. — Вышел только том, содержащий мифологические песни, т. е. треть всей «Старшей Эдды». Более ранние переводы были в сущности не переводами, а пересказами, и большей частью прозаическими пересказами. Они перечисляются и анализируются в предисловии к периоду Свириденко (стр. 35 и сл.).
ПЕСНИ О БОГАХ
Ни у одного из германских народов, кроме исландского, не сохранилось языческой литературы. Язычество было идеологией родового общества — общества, в котором не было ни деления на классы, ни государства. С разрушением этого общества исчезла и его идеология. Только в Исландии, в силу совершенно особых исторических условий,[1] несмотря на разрушение родового общества, долго сохранялась его идеология и, в частности, сохранилась народная литературная традиция, отражающая язычество. Поэтому мифологические песни «Старшей Эдды» — это [195]памятник, единственный в своем роде. Вместе с «Младшей Эддой» они — основной источник наших сведений о германском язычестве.
Однако рукопись «Старшей Эдды» относится к XIII в., а христианство стало официальной религией в Исландии еще в 1000 г. Правда, христианизация Исландии произошла в очень своеобразных условиях: христианство было объявлено официальной религией в результате полюбовного соглашения между язычниками и христианами, и принятие христианства не повлекло за собой искоренения языческой традиции. Христианство и язычество не противостояли друг другу как идеологии борющихся классов, и в первое время после принятия христианства идеология католической церкви — и, в частности, ее нетерпимость — не получила в Исландии никакого распространения. Исландское христианство было, в сущности, компромиссом между язычеством и христианством, и песни «Эдды» — одно из отражений этого компромисса. Все же языческая традиция, вероятно, не сохранилась нетронутой в песнях «Старшей Эдды»: во время бытования песен в устной традиции могли произойти некоторые ее искажения, замены, устранение чисто культовых элементов и т. д. Но установить, произошли ли действительно такие искажения и в чем они заключались, обычно очень трудно или невозможно.
С другой стороны, длинный путь развития отделяет мифы «Старшей Эдды», т. е. язычество эпохи викингов, или IX—X вв., от германского язычества начала нашей эры. Изменения в условиях жизни и строе общества должны были вызвать изменения в верованиях и мифах. И хотя многое в мифах «Старшей Эдды» имеет соответствия у немцев и англичан, а еще больше у норвежцев, датчан и шведов, но эти соответствия отражаются только в именах. Ничего, кроме имен, не сохранилось от язычества ни у одного германского народа, за исключением исландского.
Еще много более длинный путь развития отделяет мифы «Старшей Эдды» от индоевропейских прамифов, восстанавливаемых современной наукой, т. е. от предполагаемых мифов эпохи индоевропейской общности, и здесь есть только некоторые более или менее близкие сюжетные сходства и почти нет соответствий в именах.
Таким образом, в мифах «Старшей Эдды» отложились наслоения многих эпох. Едва ли когда-нибудь удастся снять наслоения одно за другим и восстановить весь путь развития этих мифов. Относительно того, что в них общескандинавское, что общегерманское, что общеиндоевропейское, можно высказывать только предположения. В той форме, в какой эти мифы сохранились, они исландские, и это единственное, что можно утверждать о них с полной достоверностью.
Неизвестно, в частности, существовала ли у других германских народов мифологическая поэзия, аналогичная эддической. В отличие от героических песен «Старшей Эдды», ее мифологические песни не имеют никаких соответствий у других германских народов. Но поскольку эти песни очень разнообразны в жанровом отношении, можно предполагать, что они — результат длительного литературного развития. В эддических [196]мифологических песнях представлен чисто повествовательный жанр («Песнь о Трюме» и «Песнь о Хюмире») и поучения в житейской мудрости («Речи Высокого»), чисто драматический жанр («Поездка Скирнира») и жанр мудрой беседы («Речи Вафтруднира», «Речи Гримнира», «Речи Альвиса», «Песнь о Хюндле»), подобие бытовой комедии («Песнь о Харбарде» и «Перебранка Локи») и рабочая песнь («Песнь валькирий» и «Песнь о Гротти»). Но есть среди них и такие песни, которые нельзя подвести ни под один из этих жанров («Прорицание вёльвы», «Песнь о Риге»). Подробнее о всех этих жанрах см. в комментариях к отдельным песням. Что касается содержания песен «Старшей Эдды», то в них есть и пророческий пафос, и веселая шутка, и холодное наблюдение, и наивная сказка, и злая насмешка. Общее для всех них только то, что их мир — это реальный мир, мир человеческой практики, мир, в котором нет, в сущности, ничего потустороннего.
Пантеон «Старшей Эдды» — это примитивное человеческое общество, дикое племя, которое воюет с соседним племенем, применяя силу или хитрость, совершает походы, берет пленников или заложников, похищает у соседнего племени имущество или женщин, но прежде всего борется со злыми силами, со всем тем, что угрожает его жизни и жизненным ценностям. Злые силы в мифологических песнях «Старшей Эдды» — это великаны (ётуны, турсы) и великанши, и к последним относится также Хель — смерть.
Боги «Старшей Эдды» — это те же люди. Они не идеализированы, не абстрактны и ни в каком отношении не лучше людей. Они даже не бессмертны и настолько очеловечены, что образы их разнообразней, сложней и конкретней, чем образы эпических героев в героических песнях. Ваны, асы и асиньи щедро наделены человеческими слабостями и пороками и по своему моральному уровню значительно уступают эпическим героям. Впрочем, за исключением «Прорицания вёльвы», в мифологических песнях «Старшей Эдды» нет осуждения порока с точки зрения высокой морали. В мифологических песнях «Старшей Эдды» мораль вообще примитивнее, чем в ее героических песнях. Может быть это объясняется тем, что мифы (но не мифологическая поэзия!) древнее сказаний о героях. Однако отсутствие моральной оценки в мифологических песнях «Старшей Эдды» можно объяснить и тем, что отношение людей к богам вообще в них не освещается. Не потому ли характер этого отношения часто истолковывается исследователями столь различно? (Ср. ниже, стр. 210).
Реалистичность изображения богов «Старшей Эдды» — это все же, конечно, не реализм в современном смысле. Считать Одина и Тора олицетворениями двух противостоящих друг другу классов — военной аристократии и земледельцев — такое же упрощение, как сводить все в мифах к сентиментальному олицетворению явлений природы. Один и Тор не могут быть олицетворениями классов-антагонистов уже потому, что мифы о них возникли в доклассовом обществе. Мифология доклассового [197]общества — это не рационалистическая система, не идеальная канцелярия, в которой каждый бог ведает делами строго определенного характера: грозой или солнцем, водой или воздухом, трудящимися или аристократами.
В мифологии «Старшей Эдды» очень много противоречий и непоследовательностей. В ней идея может быть тождественна живому существу и конкретному процессу, прошлое и будущее — сосуществовать, как сосуществуют страны света, а время — начинаться снова и снова. В мифологии «Старшей Эдды» Хель — это одновременно и смерть, и царство смерти, и великанша, и процесс разложения трупа, его сине-черная окраска. Хильд — это имя одной из дев валькирий, богинь битвы, и в то же время сама битва. Норны — это богини судьбы и сами судьбы. Но Скульд — это имя одной из норн и одной из валькирий, и, по-видимому, норны и валькирии — это разные аспекты тех же божеств женского пола, которые в своем менее определенном и более древнем аспекте, связанном с культом плодородия, назывались «дисами». Но слово «дис» встречается в «Старшей Эдде» и в стершемся значении «женщина» или «знатная женщина». Мифологические имена и названия вообще нередко встречаются в «Старшей Эдде» в таких стершихся значениях. Так, альвы (этимологически — то же, что эльфы) — это, по-видимому, первоначально духи умерших. Но во многих песнях «Эдды» альвы — это то же, что асы, или боги вообще.
Наиболее сложен и противоречив образ Одина, главы и отца рода богов. Он бог войны. Валькирии приводят в Вальхаллу — его чертог — героев, пораженных насмерть на поле битвы, и герои, попавшие туда (так называемые эйнхерии), сражаются там каждый день друг с другом и потом пируют. Но он также бог поэзии и мудрости. Он добыл у великанов мед поэзии и приобрел знание рун, повесившись на мировом древе и пронзив самого себя копьем. Он поэтому бог повешенных, т. е. казненных или принесенных в жертву. Он их оживляет и беседует с ними, как бог колдовства и заклинаний. В мифах о нем можно обнаружить отражение шаманских камланий и пережитков шаманизма. Но многие имена Одина отражают его исконную связь с ветром, у него было принято мореплавателями просить попутного ветра. Раньше в его культе искали отражения эпохи викингов. Но становится все более очевидным, что этот культ гораздо древнее эпохи викингов. То, что вождь богов в то же время является и богом войны, поэзии, мудрости и колдовства, — скорее всего отражение той древнейшей эпохи, когда вождь племени должен был быть руководителем во всех этих областях.
Один — покровитель героев. Он ведет их к победе, дает им свое копье Гунгнир, делает их неуязвимыми. Но он помогает своим любимцам добиваться победы скорее хитростью, чем силой, и он сам убивает своих любимцев. Он сеятель распрь и раздора. Во многих мифах он коварно соблазняет женщин. «Злодей» — одно из его имен, «ужасный» — другое. У него вообще множество имен. Он любит принимать разные имена и [198]менять свой образ. Его обычно представляли себе как старика с длинной бородой, в шляпе, низко надвинутой на лоб, и синем плаще. «Скрывающийся под маской», или «переодетый», — одно из его имен. Судя по некоторым его именам, он принимал также образ ястреба, орла, змеи, медведя, коня; возможно, что это пережитки тотемистических представлений. Ему были посвящены ворон и волк, поскольку и тот и другой ассоциируются с полем битвы. Но двух воронов, которые его всегда сопровождают, зовут Хугин и Мунин — «мысль» и «память». Одина обычно представляли себе одноглазым, и его неполное физическое зрение — это, конечно, символ его духовного зрения: он бог вдохновения, и само его имя происходит от слова, которое значит «дух», «исступление», «поэзия».
Образ Тора во многом противоположен образу Одина, и прежде всего он настолько же прост, насколько образ Одина сложен. Тор — бог грома и молнии. Но гроза и гром — это скорее символы его качеств. Тора представляли себе высоким и сильным, вспыльчивым и простодушным, с рыжей бородой и громким голосом. В колеснице, запряженной козлами, и в сопровождении своего слуги Тьяльви он совершает поездки на восток, в страну великанов, и там сражается с ними. Если бы он не истреблял их, они бы стали так многочисленны, что жизнь стала бы для людей невозможна. Обычно случается, что когда он в походе против великанов, богам как раз и нужна его помощь. Тор побеждает силой, а не умом. Его сыновья Магни и Моди, что означает «сила» и «смелость», — очевидно, олицетворения его качеств. Его атрибут — знаменитый каменный молот Мьёлльнир, которым он истребляет великанов и великанш. Мировой змей Ёрмунганд — тоже исконный противник Тора, и, когда наступит гибель богов, Тор сразит его и погибнет сам. Тора почитали в эпоху викингов и как бога плодородия, и как защитника от колдовства, болезней и всего злого. Он считался также защитником воинов и очень почитался викингами. Поэтому признавать его богом земледельцев, а Одина — богом воинов нет оснований.
Наиболее странный образ эддической мифологии — это Локи. Он коварный зачинщик всякого зла. Он причина смерти светлого бога Бальдра, которого оплакивал весь мир. Когда наступит гибель богов, Локи будет сражаться против них на стороне злых сил. Поэтому он, естественно, противник Тора. Но Локи выступает в мифах не только как противник Тора, но также как его спутник и помощник. В этом случае хитрость Локи оттеняет простодушие Тора. По отношению и к Тору, и к Одину Локи играет двойственную роль. Он выступает подчас как шутник, который сам не понимает, какие последствия может иметь его шутка, и он строит козни не только против богов, но и против великанов, т. е. злых сил. Истолкование образа Локи доставило много хлопот ученым: образ этот очень противоречив. В одной из двух последних книг, посвященных ему, Локи истолковывается как «ум без чувства ответственности» и связывается с образом Сирдона, героя осетинского эпоса, а в другой — [199]как ипостась Одина, как божество, тождественное Одину, но отражающее только одну его сторону.
Один, Тор и Локи принадлежат к асам — роду, к которому принадлежит большинство богов. Но есть еще другой род богов — ваны, с которым асы первоначально воевали. Ваны — это божества плодородия, и возможно, что они древнее асов. К ванам относятся Ньёрд и его дети — Фрейр и Фрейя. Фрейр дарует мир и богатство. В его власти дождь и солнце. Его призывают на свадьбах, он дарует счастье девушкам, освобождает пленников. В мифах о нем важную роль играет его брак с Герд, дочерью великана Гюмира. Его атрибуты — чудесный корабль Скидбладнир и золотой кабан Гуллинбурсти. Следы древнего фаллического культа, найденные в Скандинавии, связаны с культом Фрейра. Сестра его Фрейя — тоже богиня плодородия и деторождения. Но ее призывают не только при рождении, но и в случае смерти. В мифах она неверна своему мужу Оду, и великаны зарятся на нее. О ней говорится, что она распутна, как коза. Она даже была возлюбленной своего брата Фрейра. Но кровосмешение — вероятно, пережиток группового брака и матриархата — приписывается и ее отцу Ньёрду.
В «Старшей Эдде» упоминаются еще многие другие боги и богини, но образы их менее ясны, и в ряде случаев трудно сказать, идет ли речь о разных божествах или об ипостасях одного божества, его свойствах или именах, получивших самостоятельное существование.
Особое место в эддической поэзии занимают гномические строфы, т. е. строфы, содержание которых — правила житейской мудрости, пословицы и поговорки. Большая их часть сохранилась в «Речах Высокого». По общему мнению, эти строфы — самое древнее в «Старшей Эдде». Культурно-историческое значение их огромно. Больше, чем где-либо в «Старшей Эдде», в них нашли отражение повседневный быт и нравы. Любопытно, что в этих строфах нет никаких следов религиозных представлений, ни языческих, ни христианских. Мораль, представленная в этих строфах, лишена всякой возвышенности. В них говорится, например, о том, что надо платить обманом за обман, никому не доверять, обольщать женщин лестью и подарками и т. п. Исследователи спорят о том, в какой среде могла возникнуть такая циническая мораль (ср. комментарии к «Речам Высокого»). Но дело в том, что содержание этих строф — чисто практические правила. В них ничего не говорится о том, каким должен быть идеальный человек. Напротив, в них говорится только о том, каким правилам следует в действительности средний человек в своих отношениях к другим людям. Помимо воли тех, кто их сочинял или собирал, правила эти дают объективную картину поведения среднего человека и подчас — сатиру на его поведение. Поэтому не случайно гномические строфы входят в состав одной из мифологических песен. Они имеют то общее с мифологическими песнями, что образы, встающие из них, — не идеальные, но, напротив, скорее сатирические. Героическим песням такие образы чужды.
- ↑ См. о них в книге: Эйнар Ольгейрссон. Из прошлого исландского народа. Родовой строй и государство в Исландии. М., 1957. — Краткие сведения по истории древнеисландского общества есть в моей вступительной статье к книге «Исландские саги» (М., 1956).
[200]
ПЕСНИ О ГЕРОЯХ
Своеобразие героических песен «Старшей Эдды» в том, что они и по форме и по содержанию отражают сравнительно очень архаическую ступень развития героической поэзии. Прежде всего они «песни», а не «эпопеи». После того как Хойслер, разрабатывая мысль английского ученого Кёра, выступил со своей теорией развития героической поэзии, общепринятым стало мнение, что более архаическая ее ступень — это «песнь», краткое повествовательное произведение, исчерпывающее свой сюжет и предназначенное для устного исполнения, а более поздняя ее ступень — «эпопея» («эпическая поэма», или просто «эпос», также «книжный эпос»), т. е. пространное повествовательное произведение, возникшее из отдельной героической песни путем ее стилистического «разбухания» и уже предназначенное не для устного исполнения, а для чтения. У ряда народов (греков, персов, французов и т. д.) героическая поэзия сохранилась только в форме эпопей. Из германских народов у немцев и англичан она тоже сохранилась только в форме эпопей (если не считать двух фрагментов героических песен), у датчан — только в латинских пересказах песен, и только у исландцев она богато и разнообразно представлена героическими песнями.
Песни «Старшей Эдды» и по содержанию значительно архаичнее героической поэзии других германских народов. Благодаря особым социальным условиям, о которых говорилось выше (стр. 194), в этих песнях, хотя они и были собраны и записаны в XIII в., когда прошло уже два с лишним века после введения, христианства, влияние феодальной идеологии очень незначительно, а во многих песнях и вовсе отсутствует. Напротив, идеология родового общества, его высшей ступени, богата в них представлена.
В силу всего этого неудивительно, что героические песни «Старшей Эдды» нередко принимаются за образцы «древнегерманской» или «общегерманской» героической поэзии. Однако песни эти все же исландские. Нельзя отвлечься от специфически исландского в них, не отвлекшись от их художественной сути.
В героической поэзии необходимо различать не только разные ее жанровые формы — «песнь», «эпопею» и т. д., — но также и произведение как таковое и его сюжет, т. е. «сказание». Большинство сказаний, представленных в героических песнях «Старшей Эдды», — южногерманского, а не скандинавского происхождения, меньшинство — скандинавского происхождения. Сказаний исландского происхождения в героических песнях «Старшей Эдды» вообще нет. Исландское в этих песнях — это трактовка сказаний, отдельные мотивы, их комбинация и т. п. Но отделить исландское от неисландского в этих сказаниях очень трудно и часто невозможно.
По-видимому, из героических сказаний южногерманского происхождения наибольшей популярностью в Исландии пользовались сказания о [201]Сигурде и Брюнхильд, о жене Сигурда Гудрун, ее братьях Гуннаре и Хёгни и ее втором муже Атли, о Хамдире и Сёрли, их сестре Сванхильд и Ёрмунрекке; из сказаний скандинавского происхождения — сказания о Хельги. Историческая основа этих сказаний — в тех случаях, где она более или менее ясно прощупывается, — это события IV—V вв. н. э., т. е. эпохи «великого переселения народов», в которую германские племена достигли высшей степени развития родового общества и основали свои древнейшие «варварские» государства. Эти события — разрушение гуннами бургундского королевства на Рейне в 437 г., смерть гуннского вождя Аттилы (Атли) в 453 г. и смерть остготского короля Эрманариха (Ёрмунрекка) в 375 г. Подробнее об этих событиях см. в комментариях к «Гренландской Песни об Атли» и «Речам Хамдира».
Поскольку древнейшая историческая основа, прощупываемая в германских героических сказаниях, относится к истории готов и IV в., распространено мнение, что героическая поэзия возникла у готов раньше, чем у других германских племен, а именно в IV в., во время их пребывания в Причерноморье, от них распространилась на север и в конце концов достигла Норвегии, откуда была занесена в Исландию. На другую возможность указал шведский ученый Аскеберг: героическая поэзия могла возникнуть в Скандинавии, откуда в конечном счете вышли готы, а также бургунды (сыгравшие важную роль в развитии героической поэзии), и распространиться среди южногерманских племен. Дело в том, что южногерманские племена отставали в своем развитии от скандинавских племен в начале нашей эры. Об этом свидетельствует, в частности, более раннее появление и более широкое распространение письменности (рунических надписей) в Скандинавии по сравнению с континентом, а также богатая и самобытная традиция личной поэзии (поэзии скальдов) в Скандинавии.
Согласно учению Хойслера, которое одно время было догмой для всех исследователей древнегерманской поэзии, героическое сказание возникает и распространяется только в форме песни. Поэтому Хойслер считал возможным восстанавливать как бы генеалогическое древо песен, трактующих определенный сюжет, от их предполагаемого корня V в. до их исландских побегов XII в. Против этой теории возражения были выдвинуты Аскебергом и особенно Хансом Куном, утверждавшим, что героическая песнь может возникнуть и быть понятой слушателями только при наличии прозаического материала, трактующего данное сказание. Так или иначе, распространение сказания едва ли было таким прямолинейным, как его представлял себе Хойслер и его последователи.
Историческая основа героических сказаний, представленных в «Старшей Эдде», очень скудна, а нередко и вообще не прощупывается (например, в сказании о Сигурде). Но в принципе она, по-видимому, всегда есть в героической поэзии. Это объясняется тем, что героическая поэзия [202]возникает в эпоху, когда литература еще не освободилась от обязанности сообщать только то, что слывет былью в обществе, в котором оно бытует. В героической поэзии художественная функция как бы еще не отделилась от функции исторической. Но, разумеется, продолжая слыть былью, героическая поэзия в то же время преобразует факты действительности — идеализирует и сгущает их, — и притом преобразует их очень радикально. Героические песни «Старшей Эдды», в противоположность ее мифологическим песням, повествуют о людях и даже об исторических персонажах. Тем не менее герои этих песен — более идеализированные образы, чем боги в мифологических песнях. В результате идеализации и сгущения фактов исторической действительности в героической поэзии от них не остается ничего, кроме некоторого элементарного трагического конфликта в жизни героя.
Эпоха, когда возникала героическая поэзия, определяет ее содержание. Это была эпоха, когда развивались дружинные отношения и война становилась основным промыслом варварских племен. Поэтому основное действующее лицо в героической поэзии — всегда воин. Общественный строй, характерный для данной эпохи, — это так называемая военная демократия. Люди расценивались тогда в соответствии со своими действительными достоинствами, а не в соответствии с их богатством, положением в обществе или чином, как они оцениваются в классовом обществе. В частности, вождь племени должен был быть сильнее и храбрее окружающих, иначе он не был бы вождем. Поэтому герой поэзии такого общества — всегда идеальный герой. Он наделен силой и храбростью больше, чем все его окружающие, и он всегда вождь.
Но проявления силы и храбрости, многочисленные победы над врагами — всего лишь внешние атрибуты героизма в героической поэзии и не обязательны в ней. Сущность героизма — в безграничной силе духа, в победе человека над самим собой, т. е. в совершении им чего-то трагического для него самого, часто такого, что ведет его к гибели. Поэтому героическая песнь по содержанию — не панегирик, а трагедия, повествование не о радости и славе, а о горе и гибели.
Герой одерживает победу над собой во имя того, что представлялось людям высшим долгом. Но с современной точки зрения такая победа обычно кажется варварской и бессмысленной жестокостью: у современного человека совершенно другие представления о долге. Для людей того общества высшим долгом было поддержание героической чести рода или своей героической чести. А поддержание героической чести заключалось прежде всего в убийстве ради мести. Убийство из мести было делом не зазорным, даже напротив, наиболее славным. Ради мести герой идет на все. Хамдир и Сёрли идут на смерть, чтобы отмстить за свою сестру Сванхильд. Брюнхильд добивается убийства Сигурда, которого она любит, чтобы отмстить за свою оскорбленную героическую честь — за то, что он заставил ее нарушить данный ею обет выйти замуж только [203]за самого бесстрашного. Гудрун убивает своих сыновей и своего мужа, чтобы отмстить за своих кровных братьев Гуннара и Хёгни. Таким образом, потребность в мести за родичей или за кровную обиду была не личным чувством, которое следовало в себе подавить, но напротив — она была высшим долгом, ради которого надо было подавить в себе все самые сильные личные чувства: и страх смерти, и любовь, и материнское чувство.
Но романическая и материнская любовь в архаичной героической поэзии отнюдь не являются чувствами, сила которых возвеличивается и которые могут быть пружинами героических подвигов. Возвеличиваются не они, а выполнение героического долга. Они же просто чувства, которые герой убивает в себе, как он может убить самого себя. Нет в этой поэзии и прославления любви к своему народу или родине, так же как вообще нет никакого интереса к вопросам национальным и государственным. Это и понятно: героическая поэзия возникала в обществе, в котором ни народности, ни государства еще не сложились.
В героической поэзии всякий герой в конце концов погибает. Но, в соответствии с фаталистскими представлениями эпохи, он знает заранее, что ему суждено, и поэтому, погибая, знает, что обречен на гибель. Именно благодаря этому он может, погибая, ликовать, что выполнил до предела свой героический долг.
Мы стойко бились, — |
Так выражено это ликование, точно и лаконично, в последних словах Хамдира в конце последней песни «Старшей Эдды».
Такова мораль наиболее архаичного слоя героических песен «Старшей Эдды». Она всего лучше представлена в «Речах Хамдира» и «Гренландской Песни об Атли». Но в морали героических песен «Старшей Эдды» есть и более поздние наслоения: чувство любви выдвигается на передний план, сила этого чувства начинает возвеличиваться, страдания приобретают романический ореол, появляется дух примирения. Эта более поздняя, романическая мораль всего лучше представлена в «Плаче Оддрун», но чувствуется местами и во многих других песнях. Она еще богаче представлена в народных балладах — жанре народной поэзии, господствовавшем в Скандинавии в средние века. Своей любовной, новеллистической тематикой, напевным стилем и рифмованным стихом баллады резко отличаются от героических песен. [204]
В героических песнях «Старшей Эдды» есть несомненно наслоения не только разной морали, но и стилей и жанров разных эпох. Исследованию этих наслоений в «Старшей Эдде» помогает, во-первых, то, что в ней есть ряд песен, трактующих по-разному то же самое героическое сказание (сравни, например, «Гренландскую Песнь Атли» и «Гренландские Речи Атли» или разные песни о Сигурде), а во-вторых, то, что в ряде случаев героические сказания, представленные в «Старшей Эдде», являются в то же время сюжетами произведений совсем других стилей и жанров. Для сравнительно-типологического анализа героических песен «Старшей Эдды» наибольшее значение имеет сопоставление их с исландской «Сагой о Вёльсунгах», немецкой «Песнью о Нибелунгах», норвежской «Сагой о Тидреке» и «Младшей Эддой». «Сага о Вёльсунгах» (русский перевод Б. Ярхо вышел в 1934 г. в издательстве «Academia») представляет собой прозаический пересказ сборника героических песен, совершенно аналогичного «Старшей Эдде». Сага эта возникла около 1260 г. «Песнь о Нибелунгах» — произведение, возникшее даже несколько раньше (около 1200 г.), но в условиях развитого феодального общества. В ней сказания о Зигфриде (Сигурде) и о гибели Гунтера и Хагена (Гуннара и Хёгни) обработаны в духе рыцарского романа. В «Саге о Тидреке», возникшей в середине XIII в., пересказываются в прозе различные нижненемецкие героические песни и в том числе песни на сюжеты, представленные в «Старшей Эдде». В «Младшей Эдде» тоже есть краткий прозаический пересказ героических песен «Старшей Эдды». Сохранились также скандинавские (датские и фарерские) народные баллады на те же сюжеты, немецкая народная баллада о «Роговом Зейфриде», немецкая народная книга XVII в. о нем же и некоторые другие произведения, в которых трактуются эти сюжеты. Датские героические сказания, представленные в эддической поэзии, — сказание о Хельги и Фроди — пересказываются латинскими стихами в книге Саксона Грамматика «Деяния датчан», написанной около 1200 г. На основании этого произведения восстанавливаются и некоторые несохранившиеся датские героические песни.
Сравнительно-типологический анализ всего этого материала позволяет сделать некоторые выводы о различных слоях в составе «Старшей Эдды». Наиболее известной сравнительно-типологической классификацией героических песен «Старшей Эдды» является классификация Хойслера. Для древнейшего типа песни, по Хойслеру, характерны небольшой объем и ограниченное число персонажей и сцен. Повествование чередуется в такой песни с речами героев — диалогами, обращениями и краткими монологами, — причем речи эти тоже двигают действие, которое развивается скачками, от одной важной, «вершинной» сцены к другой, с опущением промежуточных сцен, так что в песни часто оказывается мало связи. К древнейшему типу, который Хойслер называл «двусторонней повествовательной песнью», принадлежат «Речи Хамдира», «Песнь о Велюнде», [205]«Гренландская Песнь об Атли», «Песнь о Хлёде». Этот тип Хойслер считал общегерманским. К менее архаическому типу принадлежат, по Хойслеру, «односторонние повествовательные песни». Здесь действие раскрывается исключительно в речах персонажей, а повествовательных стихов нет совсем. К этому типу относятся «Речи Регина», «Речи Фафнира», заключительная часть «Второй Песни о Хельги Убийце Хундинга». Следующий тип представляет собой приближение к «эпической широте», к «книжному эпосу» и является промежуточным звеном между «песнью» и «эпопеей». По сравнению с древнейшим типом героической песни увеличено число персонажей и сцен, темп действия замедлен за счет описаний и статичных медитативных речей. К этому типу принадлежат «Краткая Песнь о Сигурде» и «Гренландские Речи Атли». Наконец, последний тип — это «героическая элегия». В песнях этого типа действия нет совсем. Его вытеснила ситуация. События подразумеваются известными. Основное содержание таких песен — переживания героини (не героя!). Ее переживания раскрываются в лирическом монологе, в котором большую роль играют воспоминания, элегический обзор прошлого. В наиболее чистом виде последний тип представлен в «Первой Песни о Гудрун», «Подстрекательстве Гудрун», «Поездке Брюнхильд в Хёль» и «Плаче Оддрун». Этот тип Хойслер считал специфически исландским.
Отнесение «героических элегий» к наиболее позднему слою стало теперь общепринятым. В других отношениях классификация Хойслера не оправдала себя. Тип «односторонней повествовательной песни» характеризуется признаками настолько внешними, что по ним едва ли можно судить о большей или меньшей древности песни. К тому же этот тип в чистом виде не встречается. Признаки предшествующего типа — «двусторонней повествовательной песни» — тоже едва ли позволяют судить о древности песни. Эти внешние признаки характерны и для средневековых баллад — произведений, которые по своим внутренним признакам резко отличаются от архаичных героических песен. Не случайно «Отрывок Песни о Сигурде», который Хойслер называл «Древней Песнью о Сигурде» и считал образцом наиболее архаичного типа героических песен, современные исследователи, на основании внутреннего сходства с народными балладами, относят к самому позднему слою в «Старшей Эдде».
Наконец, по-видимому, вообще тип «песни» не обязательно архаичнее «эпопеи». Известно, что героическая поэзия других народов — например, записанные уже в новое время сербские юнацкие песни и русские былины — оставалась «песнями» в продолжение многих веков, хотя и претерпевала большие изменения в отношении идеологии и стиля. В этом случае они, правда, обычно подвергались той или иной циклизации, своеобразной концентрации повествования вокруг личности легендарного правителя или героя, его биографии, его предков и потомков. Впрочем, такая циклизация налицо и в героических песнях «Старшей Эдды». Все они [206]связаны в одно целое тем, что их герои причислены к роду Вёльсунгов, самым прославленным представителем которого был Сигурд, или роду Гьюкунгов, с которым Сигурд породнился своим браком с Гудрун. Хельги, первоначально принадлежавший к датскому роду Скьёльдунгов, сделан в песнях «Старшей Эдды» сыном Сигмунда и внуком Вёльсунга, а следовательно братом Сигурда. Гудрун, сестра Гуннара и Хёгни, — жена Сигурда. Хамдир и Сёрли — дети Гудрун и братья Сванхильд, дочери Гудрун и Сигурда. Таким образом все героические песни повествуют о лицах, состоящих в родстве с Сигурдом.
ВРЕМЯ И МЕСТО СОЧИНЕНИЯ ПЕСЕН «СТАРШЕЙ ЭДДЫ»
Нетрудно датировать рукопись. Так, бесспорно, что рукопись «Старшей Эдды» относится ко второй половине XIII в. В некоторых случаях нетрудно датировать сказание: если в сказании прощупывается его историческая основа, то эта основа — верхний предел возникновения данного сказания. Так, для возникновения сказания о Ёрмунрекке (см. «Речи Хамдира») верхний предел — смерть остготского короля Эрманариха (375 г.). Гораздо труднее датировать песнь, которая до записи бытовала в устной традиции.
История попыток датировать песни «Старшей Эдды» — это целая эпопея. Все ученые, занимавшиеся песнями «Старшей Эдды», — а ими занимались в течение последнего века сотни ученых, — пытались их датировать. Огромное количество изобретательности и труда было затрачено многочисленными исследователями. Вся история филологической науки за последние сто лет, с ее успехами и разочарованиями, отразилась в их противоречивых доказательствах. Неудивительно поэтому, что в работах, посвященных «Старшей Эдде», всегда есть раздел, в котором рассказывается история этих попыток. Но характерно, что в последнее время рассмотрение песен «Старшей Эдды» предпочитают не начинать таким разделом, а кончать: слишком уж мало определенного оказывается в этом разделе и слишком уж много приходится в нем говорить об иллюзиях, предрассудках и напрасно затраченном труде.
До 70-х годов прошлого века было принято считать, что, поскольку песни «Старшей Эдды» — это безличное творчество, отражающее язычество, они должны быть древнее поэзии личной, т. е. поэзии скальдов (а древнейшие сохранившиеся скальдические стихи датируются первой половиной IX в.), и относиться к глубочайшей языческой древности. Песни «Старшей Эдды» датировали поэтому примерно V—VIII вв. — периодом, предшествовавшим заселению Исландии и выделению отдельных скандинавских народностей. Датский филолог Эдвин Ессен первым высказал сомнение в правильности такой датировки песен. В 70-х годах прошлого века, главным образом благодаря работам Суфюса Бюгге, романтическое представление о древности песен «Старшей Эдды» было [207]подорвано. Наступила реакция против представления об их древности безличности и безыскусности. Господствующим стало мнение, что они не древнее начала эпохи викингов (ок. 800 г.) и тем самым не древнее поэзии скальдов. Это мнение господствует и до сих пор, хотя в последние десятилетия некоторые ученые допускали возможность большей древности отдельных песен (до VI в.). Вопрос, где именно в промежутке между IX и XIII вв. возникли те или иные песни «Старшей Эдды», остается спорным (хотя некоторым ученым казалось, что им удалось установить древность тех или иных песен с точностью до одного десятилетия!). В отношении древности отдельных песен колебания достигают трех-четырех веков. Так, «Речи Хамдира» Поске датировал VIII в., Йонссон — X в., Могк — XI в., Неккель — XII в.; «Песнь о Риге» Йонссон датировал X в., Хойслер — XII в., Неккель — XIII в., и т. д. и т. п. Никакого абсолютного и общепризнанного критерия древности песен так и не было найдено, и сама возможность их датировки остается недоказанной.
Раз не известно, когда песни возникли, то не известно — и где они возникли. Если они возникли до конца IX в., когда началось заселение Исландии, то, следовательно, они возникли не в Исландии. Но они могли быть занесены в Исландию и после ее заселения: язык в Исландии и Норвегии был еще в XIII в. почти одинаков, а до IX в. он был почти одинаков по всей Скандинавии. Датчанин Ессен считал, что все песни «Старшей Эдды» возникли в Исландии, но исландец Йонссон доказывал, что большинство их возникло в Норвегии, некоторые — в норвежской колонии в Гренландии и только две — в Исландии, а норвежец С. Бюгге (и до него исландец Г. Вигфуссон) считал, что они возникли в норвежских колониях на Британских островах, и т. д. По-разному определяли и место возникновения отдельных песен. Где возникли «Гренландские Речи Атли»? В Гренландии, Норвегии или Исландии? Где возникла «Песнь о Риге?» В Исландии, Дании, Норвегии или на Британских островах? Аналогичные вопросы вставали и по поводу многих других песен, как об этом рассказывается в наших комментариях к ним. Все предположения о месте возникновения песен «Старшей Эдды» спорны. Но бесспорно, что они бытовали в Исландии и были записаны там (впрочем, см. далее, стр. 212).
В последней четверти прошлого века, когда процветало изучение звуковых изменений в языке и господствовала вера в непогрешимость законов этих изменений, считалось, что эти законы могут дать абсолютный критерий древности песен «Эдды». В частности, сложилось представление, что ни одна из этих песен не может быть древнее отпадения безударных гласных в скандинавских языках, т. е. начала IX в., как тогда датировалось это звуковое изменение. Считалось, что в строках песен «Эдды» оказалось бы слишком много слогов, если бы в них были подставлены формы, существовавшие в языке до отпадения безударных гласных. [208]Другими словами, метрическая форма песен, как полагали, свидетельствует о том, что они возникли после отпадения безударных гласных. Однако в XX в. были найдены рунические надписи, которые поколебали датировку отпадения безударных гласных в скандинавских языках. Выяснилось, что оно могла произойти задолго до IX в. С другой стороны, изменилось представление о метрической форме песен, и некоторые ученые (Э. Нурен, Неккель, Поске) стали сомневаться в том, что метрическая форма песен исключает возможность их возникновения до отпадения безударных гласных.
Многие считали, что стиль песни, особенности фразеологии могуг быть критерием ее древности. Так, Ессен утверждал, что древности песен «Старшей Эдды» противоречит их стилистическая «непримитивность», наличие кеннингов — фигур, характерных для такой вычурной поэзии, как поэзия скальдов. Однако стилистическая традиция поэзии скальдов известна с IX в., и, по-видимому, уже тогда она давно сложилась. Естественно, что раз поэзия скальдов и эддическая поэзия бытовали одновременно в одном обществе» они не могли не взаимодействовать друг с другом. Ессен считается великим разрушителем предрассудков в скандинавской филологии, но он сам был под властью того предрассудка, что стиль поэзии тем проще, чем она древнее. Этот предрассудок опровергается существованием поэзии скальдов, которая, несмотря на свою архаичность, более вычурна, чем любая позднейшая поэзия.
Многие считали возможным датировать песни «Старшей Эдды» на основании словесных совпадений между данной песнью и скальдическим произведением, время сочинения которого точно известно (а надо сказать, что время возникновения подавляющего большинства произведений скальдов точно известно). Например, в произведении скальда Арнора Тордарсона, сочиненном им около 1065 г., есть словесное совпадение с «Прорицанием вёльвы». Не значит ли это, что Арнор испытал влияние названной песни, которая, следовательно, возникла непосредственно перед 1065 г.? В произведении скальда Гисля Иллюгасона, сочиненном им в начале XII в., есть словесные совпадения с «Первой Песнью о Хельги». Не значит ли это, что последняя возникла не позднее 1100 г.? Такого рода совпадения можно толковать по меньшей мере трояко: 1) скальд заимствовал из песни «Старшей Эдды» — и, следовательно, данная песня возникла до того, как было сочинено произведение скальда; 2) автор песни «Старшей Эдды» заимствовал из произведения скальда — и, следовательно, данная песня была сочинена после произведения скальда; 3) совпадающее место имеет общий не сохранившийся источник — и, следовательно, никакого вывода сделать нельзя. Кроме того, — и это особенно существенно, — нет никакой гарантии в том, что данное место исконно в песни «Старшей Эдды».
Один из самых живучих предрассудков, распространенных среди исследователей «Старшей Эдды», заключается в том, что сочинение и [209]хранение песни в устной традиции представляется протекающим в условиях авторского самосознания и авторского права, характерных для нашего времени. Представление это — реакция против романтического понимания древней поэзии как непосредственного выражения «народной души». Но трудно сказать, какое понимание древней поэзии ошибочнее: романтическое или позитивистско-модернизаторское. Из того факта, что песни «Старшей Эдды» не похожи на фольклор позднейших эпох и что в отдельных песнях есть своеобразие манеры, делается вывод о невозможности в них подновления и новотворчества. Неоспоримым, однако, остается тот факт, что песни «Старшей Эдды» — в противоположность стихам скальдов — никогда не приписывались определенным авторам. Песни эти, конечно, не были «фольклором» в современном смысле, так же как поэзия скальдов не была «литературой» в современном смысле, поскольку в обществе, в котором они возникали, само противопоставление «фольклора» «литературе» было другим, менее отчетливым и резким, чем в позднейшие эпохи. Но могло ли в произведениях, бытующих в устной традиции в условиях неосознанного авторства, не происходить подновления старого, отбрасывания изжитого и добавления нового?
Поэтому, хотя бесспорно, что народная баллада — более поздний вид поэтического творчества, чем героические песни, отдельные совпадения со стилем баллад в эддической песни тоже не являются доказательством позднего происхождения той или иной песни в целом. По-видимому, влияние народных баллад дало себя знать в Исландии, еще когда песни «Старшей Эдды» бытовали в устной традиции, и поэтому естественно, что эти песни могли подвергнуться известной модернизации в соответствии с новыми поэтическими веяниями. Однако стилистическое сходство с балладами, обнаруживаемое в некоторых героических песнях «Старшей Эдды», едва ли следует объяснять, как это сделал немецкий ученый Вольфганг Мор, тем, что эти песни представляют собой перевод с датских и в конечном счете ниженемецких баллад. Существование датских и ниженемецких баллад, послуживших прообразами для песен «Старшей Эдды», гипотетично. Между тем наличие специфически исландского в этих песнях, и прежде всего наличие в них аллитерационного стиха, давно изжитого на континенте, противоречит возможности их «перевода».
Согласно исследованиям другого немецкого ученого, Ханса Куна, есть известные ритмические сходства между героическими песнями «Старшей Эдды» на сюжеты из южногерманских сказаний и немецкой аллитерационной поэзией (от которой, однако, почти ничего не сохранилось). Кун объясняет эти сходства тем, что соответствующие песни «Старшей Эдды» были якобы переведены с гипотетических немецких оригиналов, проникших в Скандинавию, как он предполагает, двумя волнами — во второй половине IX в. и в начале XII в. — вместе с самими южногерманскими сказаниями. Кун находит также известные ритмические сходства между остальными песнями «Старшей Эдды» и английским аллитерационным [210]эпосом. Но в этом случае он не предполагает «перевода» (с гипотетических английских оригиналов на исландский или наоборот).
Тенденция к тому, чтобы тем или иным способом урезать долю Исландии в создании «Старшей Эдды» в пользу южногерманского (в первую очередь немецкого) творчества, всегда была сильна в немецкой науке. Впрочем, и скандинавские исследователи бывали подчас не свободны от националистического предрассудка. Еще Ессен в своей знаменитой статье иронизировал по поводу того, что не только немцы стремятся преувеличить общегерманское в «Старшей Эдде» и таким образом перетянуть ее к себе в Германию, но и датчане и шведы стремятся преувеличить общескандинавское в ней и таким образом перетянуть ее к себе на юг или восток Скандинавии, а норвежцы стремятся преувеличить в ней западно-скандинавское или специфически норвежское. Правда, аллитерационная поэзия, существовавшая в Скандинавии вне Исландии и совсем не сохранившаяся, должна была быть гораздо ближе по языку к «Старшей Эдде», чем немецкая аллитерационная поэзия, но все же и она не была исландской.
К датировке песен «Старшей Эдды» применялись и данные археологии — науки, получившей большое развитие в Швеции. Шведский археолог Биргер Нерман датирует песни «Старшей Эдды» по предметам, упоминаемым в этих песнях и известным по археологическим находкам: стеклянным кубкам, мечам с кольцом в рукояти, щитам с золотым ободом и т. д. Поскольку эти предметы не встречаются позднее «эпохи переселения народов», Нерман соответственно датирует песни, в которых эти предметы упоминаются. При такой датировке (V—VII вв.) песни, естественно, оказываются уже не исландскими, а общескандинавскими и, может быть, даже шведскими. Но филологов не убеждают такие датировки: упоминаемые в песни предметы могут быть поэтической традицией, не менее древней, чем сами сказания. Древние предметы могут упоминаться в песнях, которые в той форме, в какой они сохранились, совсем не являются древними.
К датировке песен «Старшей Эдды» применялся и культурно-исторический критерий, и прежде всего делались попытки найти в песни отражение «мировоззрения эпохи» и таким образом определить, была ли данная песнь сочинена до введения христианства в Исландии (1000 г.) или после. Однако к каким-либо бесспорным результатам в этой области не удалось прийти. Трактовка языческих богов и мифов в мифологических песнях обычно может быть различно истолкована. В частности, комическая трактовка языческих богов может быть истолкована и как фамильярность верующего язычника, и как пренебрежение новообращенного христианина, и как отсутствие какой-либо религиозной тенденции (см. комментарии к «Песни о Харбарде» и «Перебранке Локи»). Наличие или отсутствие следов влияния христианства тоже не доказательно. Христианство могло иметь известное влияние в Исландии и до 1000 г. [211]Несмотря на то, что в «Прорицании вёльвы» есть бесспорные следы влияния христианства, подавляющее большинство исследователей относит эту песнь к языческой эпохе. Напротив, хотя в «Песни о Трюме» нет никаких следов влияния христианства, в последнее время принято считать, что эта песнь возникла лет через двести после введения христианства в Исландии. «Мировоззрение эпохи» вообще трудно уловить в песнях «Старшей Эдды».
Применялся к датировке несен «Старшей Эдды» и сравнительно-типологический критерий. Наибольшей известностью пользовалась разработанная Хойслером сравнительно-типологическая классификация песен (см. выше, стр. 204). О недостатках этой классификации в отношении героических песен уже было сказано ранее. Остается только сказать о том, как Хойслер датировал мифологические песни. Большую их часть Хойслер считал «ученой поэзией», т. е. произведениями собирателей древностей и эстетов-архаизаторов, которые в XI—XIII вв. подражали древним языческим формам в порядке своего рода филологической игры. Таким образом, Хойслер, с одной стороны, приписывал людям средневековья современный эстетизм и современное архаизаторство. С другой стороны, он находился под властью предрассудка, который всегда был очень широко распространен среди исследователей древней поэзии, — того предрассудка, что чем «лучше» произведение, чем оно больше удовлетворяет эстетическим требованиям исследователя, тем оно должно быть древнее, и наоборот — чем меньше оно удовлетворяет эстетическим требованиям исследователя, в частности, чем больше в нем мифологических и генеалогических сведений и вообще «учености», тем оно должно быть более эпигонским, более поздним. Между тем в действительности дело может обстоять как раз наоборот: чем древнее произведение, тем оно может оказаться дальше от эстетических требований исследователя, «хуже» с его точки зрения. Предрассудок «чем лучше, тем древнее» (или «чем хуже, тем позднее») всего лучше разоблачается историей датировки «Песни о Трюме». Эта песнь долго считалась древнейшей в Эдде потому, что казалась «лучше» других песен. Но теперь очевидно, что она казалась «лучше» благодаря ее близости к балладе, т. е. преобладанию признаков, характерных для поздних песен!
По мере того как критерии датировки песен «Старшей Эдды» оказывались несостоятельными, рушились один за другим и различные предрассудки, связанные с этими песнями. Основное значение попыток датировать эти песни в том и заключалось, что благодаря им наука постепенно освобождалась от ложных представлений и предрассудков. Предрассудком оказывается и вера в то, что можно датировать песни, бытовавшие в устной традиции в условиях неосознанного авторства и, следовательно, текучести текста.
Хотя не подлежит сомнению, что песни «Старшей Эдды» содержат в себе много элементов — и в языке, и в стиле, и в сюжетах, и в [212]идеологии — гораздо более древних, чем время их записи, единственной твердой датой в отношении этих песен остается все же время их записи, т. е. XIII в. Это был век во многом знаменательный для Исландии: век необычайного, единственного в своем роде расцвета письменности, век» в течение которого были записаны или написаны все те произведения, которые составляют славу и гордость исландского народа, но также век жестоких междоусобиц, крушения народовластия и подчинения иноземному владычеству.
Впрочем, недавно было поставлено под сомнение и то, что песни «Старшей Эдды» были записаны в Исландии. Видный норвежский лингвист и палеограф Д. А. Сейп в ряде работ утверждает, что рукописи «Старшей Эдды» восходят к норвежским оригиналам XII в. Если бы это оказалось верным, историю древнескандинавской литературы пришлось бы создавать заново. Но другие исследователи (не норвежцы) считают, что норвегизмы в рукописях «Старшей Эдды» могут быть объяснены общим влиянием норвежской письменности на исландскую, а может быть, являются исландизмами в такой же мере, как норвегизмами. Поскольку исландские рукописи исследованы меньше, чем норвежские, пока нельзя окончательно решить, прав ли Сейп или нет. Таким образом, новые трудности осложняют решение вопроса о времени и месте возникновения песен «Старшей Эдды».
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
Количество работ по «Старшей Эдде» очень велико. Но дать здесь их полную библиографию невозможно не только потому, что такая библиография потребовала бы сотен страниц, но также и потому, что смежные области (древнегерманская мифология, этимология имен, встречающихся в «Эдде», и т. д.) очень обширны и границы с этими областями расплывчаты. Наиболее полная библиография работ по «Старшей Эдде» есть в изданиях:
Halldór Hermannsson. Bibliography of the Eddas. Ithaca N. Y. 1920 ( = Islandica, 13).
Jóhan Hannesson. Bibliography of the Eddas A supplement to Bibliography of the Eddas by Halldór Hermannsson. Ithaca N. Y., 1955 (= Islandica, 37).
Назовем несколько наиболее значительных работ, посвященных общим вопросам, а также наиболее важные обобщающие работы (в большинстве последних есть и библиографии):
Edwin Jessen. Über die Eddalieder. Zeitschrift für deutsche Philologie, 3, 1871, 1—84.
Sophus Вugge. Studier over de nordiske Gude- og Heltesagns Oprindelse, 1. Christiania, 1881—1889.
Karl Müllenhoff. Deutsche Altertumskunde, 5. Berlin, 1883—1891.
Björn Magnússon Ölsen. Hvar eru Eddukvæðin til orðin? Tímarit hins íslenzka bókmenntafélags, 15, 1894, 1—133.
William Paton Ker. Epic and romance. Essays on medieval literature. London, 1897 (2nd edition, 1908).
Eugen Mоgk. Geschichte der norwegisch-isländischen Literatur. 2. Auflage, Strassburg, 1904 (= Grundriss der germanischen Philologie herausgegeben von H. Paul, 2. Auflage, 2). [213]
Andreas Heusler. Lied und Epos in germanischer Sagendichtung. Dortmund, 1905 (2. Ausgabe, 1955; русский перевод в книге: Андреас Хойслер. Германский героический эпос и сказание о нибелунгах. М., 1960).
Andreas Heusler. Heimat und Alter der eddischen Gedichte. Archiv für das Studium der neueren Sprachen und Literaturen, 116, 1906, 249—281.
Barent Sijmоns. Einleitung zu den Liedern der Edda. Die Lieder der Edda herausgegeben von B. Sijmons und H. Gering, 1, Halle, 1906, 1—375.
Gustav Neсkel. Beiträge zur Eddaforschung. Dortmund, 1908.
Erik Noreen. Eddastudier. Språkvetenskapliga sällskapets i Uppsala förhandlingar, 1919—1921, 1—44 (= Uppsala universitets årsskrift, 1921, 5).
Fredenk Paasche. Norges og Islands litteratur indtil utgangen av middelalderen. Kristiania, 1924 (= F. Bull og F. Paasche. Norsk litteraturhistorie, 1) (Ny utgave ved Anne Holtsmark, Oslo, 1957).
Erik Noreen. Den norsk-isländska poesien. Stockholm, 1926.
Hugo Gering. Kommentar zu den Liedern der Edda, 1—2, Halle, 1927—1931 (= Die Lieder der Edda herausgegeben von B. Sijmons und H. Gering, 3).
Birger Nerman. The Poetic Edda in the light of archaeology. The Viking Society for Northern Research, Coventry, 1931.
Bertha S. Phillpotts. Edda and saga. London, 1931.
Jan de Vries. Über die Datierung der Eddalieder. Germanisch-romanische Monatsschrift. 22, 1934, 253-263.
Wolfgang Mohr. Entstehungsgeschichte und Heimat der jüngeren Eddalieder südgermanischen Stoffes. Zeitschrift für deutsches Altertum. 75, 1938—1939, 217—280.
Wolfgang Mohr. Wortschatz und Motive der jüngeren Eddalieder mit südgermanischen Stoff. Zeitschrift für deutsches Altertum, 76, 1939—1940. 147—217.
Hans Kuhn. Westgermanisches in der altnordischen Verskunst. Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur, 63, 1939, 178—236.
Andreas Heusler. Die altgermanische Dichtung. 2. Ausgabe, Potsdam, 1941.
Jan de Vries. Altnordische Literaturgeschichte, 1—2. Berlin und Leipzig. 1941 — 1942 (= Grundriss der germanischen Philologie begründet von H. Paul, 15—16).
Fritz, Askeberg. Norden och kont.inenten i gammal tid. Uppsala, 1944.
Hans Kuhn. Heldensage vor und ausserhalb der Dichtung. «Edda, Skalden, Saga», Festschrift... F. Genzmer, Heidelberg, 1952. 262—278.
Jón Helgason. Norges og Islands digtning. Nordisk Kultur, 7, B, Stockholm, Oslo. København. 1952.
Didrik Arup Seip. Om et norsk skriftlig grunnlag for Eddadiktningen eller deler av den. Mål og minne, 1957, 81—207.
